Николай Иванов - Воспоминания театрального антрепренера

Труппа Обрезкова состояла почти только из его дворовых и отчасти дворовых Александра Степановича Карцева, генерала в отставке, тоже богатого костромского помещика, мецената и любителя изящных искусств, которому принадлежал и театральный оркестр, состоявший из семидесяти музыкантов, во главе с немцем-капельмейстером, получавшим солидное жалованье от своего патрона. Кроме оркестра, Карцев имел два хора, специально церковные, мужской и женский, которые тоже изредка принимали участие в театре. Александр Степанович положительно благодетельствовал Обрезкову, не взимая с него ни копейки ни за актеров, ни за оркестр, ни за хоры. При таких благоприятных условиях, разумеется, антрепренеру было очень выгодно содержание театра, особенно если принять во внимание ничтожную стоимость помещения и совершенно бесплатную труппу. За то и места были баснословно дешевы, так что ни для какого бедняка не было затруднением посещать спектакли.

Многие из дворовых актеров Обрезкова были положительно талантливыми личностями и не даром пользовались расположением публики, смотревшей на крепостных комедиантов надменно и с пренебрежением. Из актеров по специальности, не принадлежавших к дворне Обрезкова или Карцева, были только двое — бывший артист московского Малого театра Ширяев и дворянин Василий Карпович Васильев, позднее поступивший на сцену петербургского казенного театра. Оба они были очень талантливы и ценились костромичами по достоинству. Следует упомянуть об оригинальном составлении афиш в то время: дворовых прописывали прямо именем и прозвищем, а актеров с воли или людей принадлежащих к привилегированным классам общества, называли только по фамилии, перед которой выставлялась буква г., обращавшая на себя особенное внимание публики, привыкшей видеть перед собой только невольных исполнителей. Писались, например, афиши так:

Простаков — Андрей Волков.

Простакова — Маланья Найденая.

Митрофан, недоросль — Иван Кошелев.

Скотинин — Г. Васильев и т.д.

На меня театр произвел восторженное впечатление, и я с лихорадочным наслаждением следил за действиями актеров на сцене, искусно передававших различные душевные состояния, порывы, любовь, страх, ненависть. Особенно приковала мое внимание такая же маленькая девочка, как и я, игравшая роль Лиды, дочери русалки Лесты. С этой минуты я полюбил театр всею силою души и эта любовь сохранилась во мне на всю жизнь.

Во второй части «Русалки» я вместе с Лидой появлялся на сцене из волшебного яйца и пел дуэт, очень не сложный в музыкальном отношении. Слова этого дуэта в моей памяти сохраняются до сих пор:

«Нас пара. Мы будемПримером других (?)Целуемся, любимНе меньше больших.Мы так же умеемРезвиться, плясать.Но только не смеемСебя показать».

Благодаря своему слуху, я быстро усвоил мотив и с двух репетиций бойко провел свою роль, за что удостоился больших похвал Обрезкова и получил от него в подарок талер, имевший цену четыре с полтиной на ассигнации. Этот первый заработок я долго сохранял, как дорогое воспоминание моего детства, но пожар Кронштадтского театра четверть века тому назад истребил его вместе со всем моим имуществом.

После удачного исполнения партии в «Русалке», мне стали поручать все детские роли, которые в старинном репертуаре встречались чаще, нежели в нынешнем. Но за них мне не полагалось уже никакого вознаграждения, кроме любезных слов, которыми наделял меня Карцев.

Отец, умирая, оставил меня, мальчика одиннадцати лет, главою семейства, состоявшего из пяти душ. Положение наше было ужасно — средств к существованию никаких. И если бы не Обрезков, взявший меня к себе на службу в качестве актера на десятирублевое жалованье, то всем нам грозила роковая перспектива, осложнявшаяся старостью матери и малолетством моих трех сестер. Времена были удивительно дешевые и на мое десятирублевое (ассигнациями) содержание могла существовать семья, разумеется, не позволяя себе особой роскоши и излишеств, но вполне сыто и достаточно.

Впрочем, актерствовал я в театре Обрезкова не очень долго, всего года два. Меня переманил к себе Карцев для занятий с его крепостными детьми, из которых он думал создать актеров. Для этой цели он отдал в мое распоряжение целый дом, ранее занимаемый разными приживалками и приживальщиками и устроил в нем сцену. Определенного жалованья он мне не положил, но дал даровую квартиру, стол и все необходимое, изредка награждая и деньгами. Кроме того, Карцев разрешил мне устраивать спектакли и пускать на них публику

за плату, которая поступала всецело в мою пользу. Под моим руководством вырабатывались актеры и, в конце концов, образовалась целая труппа. Моя фанатическая преданность делу видимо нравилась Карцеву/и он, уверовав в мои преподавательские способности, поручил мне несколько взрослых из своих крепостных, которые с серьезным видом проходили у меня, пятнадцатилетнего мальчика, курс драматического искусства. В то время все совершалось очень просто.

Мои спектакли посещались публикою охотно в виду необычайно дешевой платы за вход. Это обстоятельство послужило поводом к раздору между Обрезковым и Карцевым, который отнял от Обрезкова свой оркестр, лишил его хора и запретил своим актерам выступать на его сцене. В это время мне было уже лет шестнадцать.

Оркестр и хоры перешли ко мне и мои спектакли, даваемые два раза в месяц, стали пользоваться еще большею популярностью. Обрезков стал резко пенять на Карцева и во всеуслышание обвинял меня, своего случайного конкурента, в умышленном уроне его дела. Не ограничиваясь частными жалобами, он сделал губернатору Ганскау официальное донесение на меня, «что вот-де какой-то мальчишка, по наущению генерала Карцева, устроил театр и отбивает у него публику».

Губернатор приказал полицеймейстеру арестовать меня и допросить, на каком основании я занимаюсь антрепризой без разрешения начальства?

Полицеймейстер призвал меня к себе и арестовал. Карцев, узнав об этом, немедленно отправился к губернатору.

— По какому праву вы арестовали моего любимца, утешавшего всю мою дворню?

— Мне сказали, ваше превосходительство, то-то и то-то…

— Вы тут только и живете сплетнями, — с презрением заметил Карцев и прибавил: — если вы, генерал, ссориться со мной не хотите, тотчас доставьте ко мне Иванова.

— Ну, разумеется, его сейчас же освободят, — сказал Ганскау, — тут очевидное недоразумение…

Тон разговора Карцева с губернатором был вероятно следствием того веса, который он имел при дворе…