Евгения Мельник - ЕВГЕНИЯ МЕЛЬНИК

Какая-то женщина сказала:

— Получили воскресный отдых, бедняги!

— Заснули навеки… — мрачно добавила другая.

Толпа зашумела, послышались крики: «Гады ползучие!», «Я бы их на куски порвала, в море утопила!», «Что им, бандитам, нужно от нас?». Кто-то сказал тонким, словно девичьим голосом: «Сейчас пойду и запишусь добровольцем на фронт». Я обернулась и увидела мальчика лет пятнадцати.

— Рано тебе еще на фронт, — ответил высокий голубоглазый парень, видимо, брат мальчика. — Я пойду на фронт, а ты заменишь меня на заводе.

Парень обнял брата за плечи и повел его из толпы.

Все были потрясены, но еще никто не представлял огромного размаха страшного бедствия, которое сметет с лица земли многие города нашей страны. Не представляли, что на земле, впитавшей в себя кровь защитников первой обороны Севастополя, начнется вторая оборона, еще более героическая. Что снова загремят пушки на Малаховом кургане, а бронзовый Корнилов, стоящий на его вершине, исчезнет без следа, будто и он примет участие в этой обороне и будет убит вторично.

Вечером я вернулась к себе в городок и тотчас же написала заявление на имя командира батареи, с просьбой принять меня на военную службу в качестве медсестры: ведь когда-то я окончила одногодичные курсы медсестер. Такое же заявление подала и Наташа Хонякина — жена старшего лейтенанта, командира первой башни, работавшая раньше медсестрой на этой же батарее. На наши заявления, прочитанные на собрании батарейцев, мы получили ответ довольно туманный: ждите, мол, а когда будет нужно, мы вас призовем; покамест будете числиться в резерве батареи.

В этот же день Борис подал заявление о вступлении в партию.

Первые военные месяцы

Шли недели. Налеты на Севастополь продолжались.

Они обычно происходили ночью, с полуночи до четырех часов утра, с рассветом улетали последние самолеты. Прошел слух о сброшенных парашютистах-диверсантах. Жители насторожились. От каждого незнакомого человека, вызывавшего подозрения, требовали документы.

Из Севастополя стали вывозить детей в деревни. А в городке женщины с детьми ночевали друг у друга. У меня образовалось целое общежитие; всю мебель я сдвинула в угол, на полу расстилали матрацы, перины и укладывались спать.

Затем мы решили перебраться в заброшенную со времен первой мировой войны шестнадцатую морскую береговую батарею. Она находилась в километре от нашего городка, у самого обрывистого берега.

Как-то еще перед войной, гуляя, я случайно набрела на эту батарею. Над землей возвышалось бетонированное сооружение с площадками, на которых когда-то стояли пушки. На трехметровой глубине под землей — казематы. Маленькая лестничка вела в коридор. Темно, таинственно и немного жутко.

Теперь батарея ожила: убрали камни, подмели пол в казематах, принесли керосиновые лампы, привезли и расставили кровати. Днем мы находились у себя в городке, а на ночь отправлялись на старую батарею. Здесь сквозь трехметровый бетон глухо слышалась пальба зениток.

Но мы не долго жили на шестнадцатой батарее. Вскоре началась эвакуация жен начсостава, и большинство их уехало. Я уезжать отказалась, так как не хотела покидать мой родной Севастополь и думала, что рано или поздно понадоблюсь своей батарее. После эвакуации нас, жен начсостава, осталось в городке семь человек.

Днем мы занимались всякой мирной работой, необходимой для батареи: перебирали в подвале картошку, помогали работникам подсобного хозяйства — сажали овощи на огородах, работали на винограднике, расположенном у Соленой бухты. Часто ходили в поле, где нас учили стрелять из винтовки и нагана. После работы на винограднике купались в Соленой бухте, дно которой устилал мягкий песок. Не ведали мы того, что ровно через год здесь, у этой Соленой бухты, где будут торчать из песка лишь пеньки виноградных кустов, нам суждено пережить трагедию.

К заходу солнца собирались на большой террасе, рассаживались на мешках с песком и ждали, прислушивались…

Сгущались сумерки. Мы различали отдаленный, едва слышный прерывистый звук приближающихся с моря вражеских самолетов. Разговоры прекращались. Звук все ближе, ближе. Вот уже вспыхнул и шарит по небу первый луч прожектора, за ним второй, третий… Десятки лучей перекрещиваются, сходятся, расходятся; все небо исполосовано голубыми мечами. Первыми начинают бить орудия расположенной возле нашего городка 75-й зенитной батареи. Прожекторные лучи нащупали врага: в их скрещении ясно виден фашистский бомбардировщик. Ожесточенно бьют зенитки, трещат пулеметы. Самолет окружают разрывы, он пытается уйти в сторону моря, но не может вырваться, лучи цепко держат его.

Поднимаются в воздух наши ястребки. Зенитки переносят огонь на другие самолеты. Начинается воздушный бой; раненый хищник пытается удрать, но меткие очереди нашего истребителя добивают его, он загорается и падает в море.

Зарево от взрывов в городе то и дело окрашивает небо. Взметнулся огненный столб где-то на Туровке, воздушная волна дошла до нас. Два-три, часто четыре часа продолжается налет, отбомбились одни самолеты — на смену им с моря летят другие.

Наконец, напряжение падает, пальба утихает, последний луч прожектора гаснет над морем. Наступает рассвет, и мы расходимся по домам.

Началась эвакуация Одессы. Однажды, приехав в город к родным, я застала у них мужа моей двоюродной сестры подполковника Василия Алексеевича Пронина — защитника Одессы, который теперь направлялся в Туапсе. Еще до войны он заболел туберкулезом. Ему предложили демобилизоваться, но он категорически отказался покинуть Военно-Морской Флот. Во время осады Одессы Пронин принимал участие в изготовлении самодельных «танков» из тракторов, за что был награжден орденом Красной Звезды. Пронин сам ездил в этих «танках» на передовую. По его словам, они производили невероятный шум и действовали скорее психически, но все же действовали, это признал один пленный румынский офицер.

Мы говорили об осаде Одессы. Василий Алексеевич рассказывал, а я смотрела на изжелта-бледное лицо с заострившимися чертами и думала: какие силы держат этого человека на ногах и заставляют воевать? Ведь у него сейчас температура выше 38°, а он и не помышляет о постели. Мне казалось, что дни Пронина сочтены и я вижу его в последний раз, едва ли он доберется до Туапсе. В одном мои предположения оправдались: я действительно видела его в последний раз. Однако Василий Алексеевич прожил до осени 1943 года и умер в Сухуми внезапно от кровоизлияния в легкие, до последнего дня оставаясь в рядах Военно-Морского Флота, до последнего часа жизни продолжая свою работу.