Алексей Мясников - Арестованные рукописи

— Приехала я в Москву. Дай, думаю, в храм схожу, проведаю, как дальше жить, что делать мне. Две девочки на руках, этот из Сибири приехал — что мне церковь подскажет?

Но тетя Ира не находила места в городе. Где, правда, уборщицей подработает, где сторожихой, но только до весны. Чуть появится ранний подснежник, сморчок первый проклюнется — она в лесу. И не вытянешь ее оттуда никакой силой. Из леса — на базар, а то у магазина стоит с корзинами. Торговала цветами, грибами, ягодами. Продаст — снова в лес, до поздней осени. Так всю жизнь. Дочери вышли замуж. Разъехались, но не забыли мать и отца — помогают. Плюс пенсия у Кириллыча. Можно бы и успокоиться. Да куда там: только пахнет талым снегом — мчится бабка из города. Денег от дочерей не брала. Они сердились. Она не брала. Сама всех снабжала: вареньями, соленьями и на рынок еще оставалось. Упрямая была бабка, с характером. Маленькая, сухонькая, с широким скуластеньким лицом, сточенными по самые десны изъеденными зубами, обычно ворчливая и озабоченная — она не производила сразу приятного впечатления. Бабка как бабка — что с нее взять! И только потом замечаешь: да ведь она личность и личность — яркая. Всегда при деле, где бы она ни была, все подмечала, на все у нее свое мнение и своя оценка. И не задержится на языке. «Болтать она мастер», — говорили соседи. Но в том то и соль, что при всей разговорчивости, она никогда не болтала. За два года я не услышал от нее сплетни. А главное — ни одного лишнего или тусклого, расхожего слова. Ни разу! — редкое качество. Родниковое слово ее было чистым и точным. Она никогда не повторялась. Всякий раз, когда она начинала говорить, я видел творчество. Слово играло. Сравнения неожиданны и безупречны. Неправильность выговора или отдельных фраз не только не резала ухо, но удивительными образом оборачивалась достоинством языка придавая ему особое очарование и колорит. То, что у другого человека выглядело бы вульгарным, у нее получалось озорно и остроумно. Чудо этих превращений — свойство особого дара. И этот дар, пробиваясь из темного сознания неграмотной женщины, питал море родного языка. В таких истоках величие и богатство pусской речи.

С первых же дней я стал записывать тетю Иру. Столовались они обычно на кухне, и мне было удобно за чаем, как бы между прочим, чиркать в записной книжке. Да не тут-то было. Кириллыч быстро уличил меня:

— Мы тобой языки распустили, а Леша — на карандаш. Ты, бабка, только хорошо говори.

— Наговорю — к судебному делу пришьет, — высказалась тетя Ира.

Моя писанина ее, разумеется, ничуть не смущала. Но дед был на стреме и пришлось изменить тактику. Теперь я записывал у себя в комнате, а мои частые перебежки оставались вне подозрений.

... Каждый по-своему помнит о человеке и ставит ему свой памятник. Пока Кириллыч строгал, шлифовал, а потом долго красил свою нехитрую кладбищенскую «мебель», я перелистывал странички записной книжки. Я вспоминаю наши кухонные посиделки и мне является живой образ. Образ, который она создала сама. Образ человека, жизнь и слово которого неделимы. Такой она была. Такой пусть и останется среди нас...

Стучат в стену, выбегаю на кухню.

— Леша, я в телефон стучу — чай скипел, — смеется тетя Ира, показывает ложкой на розетку.

— Такой ложкой розетку расколоть можно.

— Ложка — ледокол. Лед колоть.

— Зато мимо рта не пронесешь.

— А я и так не близкозорая, — ехидничает она над моими очками.

Сидят с Кириллычем, завтракают. Ест она бойко, причавкивает. Но молча не может. Просит Кириллыч творог.

— Творог не дорог, — тетя Ира открывает створку окна, достает из «холодильника» пачку. Пока разворачивает, да мнет в чашке, да заливает молоком, ценное замечание:

— Смотря как лаборантка молоко простерлизевт, отсерпартирует. Попадет хорошая лаборантка — молочко чистое, а то такая попадет — телят поить и те пить не будут, а люди все жруть за свои кровные.

Подвигает это сомнительное блюдо Кириллычу, тот покорно уплетает. Глух он — не слышит ее заботы. Но попала шлея — надо ей остеречь нас от всяких напастей.

— Ты, Леша, чай пьешь такой черный?

— Кофе.

— Кохве? Все одно не уликайся. В нашей воде известка есть. У нас, правда, накипу нет, у Тони накипу нет, у Нюры накипу нет, но чайники понимать надо: внутри — как цементом облито.

— Таким мне чайник по наследству достался.

— От Жульбы-то? (То есть от Тамары, которая до меня жила). Чтоз ей взять. Собака есть собака. Жульба, — ей говорю. «А ты — Жучка.» Вот и хорошо. У нас с тобой заголовные буквы одинаковые: ты с «ж» и я с «ж». Ха-ха-ха.

Смеялась она басисто, со значением.

— Теть Ир, за что вы ее не любите.

— Эт я люблю. Мужик — от не любил. Начнут соревнование — бьются до основания. А он ей и говорит: буду не емши, не пивши, но чтобы в этой комнате с тобой, стерва, не живши.

Кириллыч встрепенулся. Видно, до его далекого уха «стерва» долетела. Беда с этими недослышками: чего надо — не докричишься, чего не надо — чудом поймают.

— Никак, бабка, ругаешься?

— У нас берия-доверия. Леша — он с вопытом, — подмигивает и говорит потише: — Глупый глухого успокаивает... А, пра, Леша, ты с какого?

Кричит деду в ухо:

— Леша с сорок четвертого, а мы с тобой с шестого — насколько Леша имеет молодость за нас?

Кириллыч остановил ложку, напрягся. Но тетя Ира по-своему разобралась в арифметике, сказала задумчиво:

— Леша нам в сынки пригодився... У вас на работе есть где поесть?

— Буфет, столовая, ресторан.

— У-у! И этот, наверное, есть, как его...? Хвил... хвила...

— Филиал.

— Во-во, хвилиал! Ну это хорошо. Да ж на него деньги надо. Это ж сколько денег! Где их взять столько, Леша?

Тетя Ира убирала со стола, готовила к чаю. Я складывал в целлофановый мешок остатки хлеба.

— Хлеба не выбрасывай — грешно. Господи, какие же люди есть безбожные, как можно полбуханки выбросить?

Достает варенье.

— Посмотри, какое варенье, как янтарное, — это золотой ранет.

— Слезы спящей красавицы, — подхватываю.

— Да, да, да, только так можно назвать... А это чья банка?

— На окне что ли? Не знаю.

— Дед, чья банка?

— Чья-то, — лукавит Кириллыч.

— Дед-то на язычок способный, когда б на деле такой был, деньги бы не переводились. Так теперь, что — на жереба бросать?

Давясь смехом, я пожелал им приятного аппетита и ушел к себе заниматься. Августовское солнце заливало комнату. Я присел спиной к окну, чтобы бросить тень на бумагу. Помогло, но не надолго. Солнце подкрадывалось со стороны, листы горели нестерпимым блеском, приходилось снова передвигать стул и забегать несколько вперед солнца с запасом тени. Стук в дверь. Не дожидаясь ответа, влетает тетя Ира: