Майя Кучерская - Константин Павлович

Через три недели после рождения Константина Павловича состоялись его крестины.

Высокорожденный младенец был внесен в придворную царскосельскую церковь на золотой глазетовой подушке и крещен протоиереем Иваном Ивановичем Панфиловым при большом скоплении придворных обоего пола, статс-дам, фрейлин ее императорского величества, чужестранных министров и в присутствии собственного отца цесаревича и великого князя Павла Петровича. Поднести младенца к первому причастию изволила сама императрица Екатерина, после чего государыня наложила на уже клевавшего носом новокрещеного раба Божьего первую в его жизни награду — орден Святого апостола Андрея Первозванного.

«В сей день здесь в Санкт-Петербурге тож отправлено было, во всех церквах, благодарное по сему радостному случаю молебствие, и во время пения Тебе Бога хвалим произведена в обеих здешних крепостях пальба из трехсот одной пушки, и колокольный звон во весь день продолжался. В вечеру же весь город был иллюминирован»{7}.

Константин ни оглушительной пальбы, ни колокольного звона не слышал — сопел в кроватке, сосал молоко, поначалу был слаб, угрюм, много капризничал, безутешно плакал, смотрел куда-то вбок, мимо даже самой императрицы всероссийской. Первые месяцы Екатерина всерьез опасалась, выживет ли младенец. Мальчика утешали колыбельными с легким греческим акцентом, вовремя меняли пеленки, кутали, хоронили от сквозняков. На то были мамки-няньки. Марию Федоровну от младенца отстранили, подвело слишком уж русское имя, да и немецкое происхождение нынче стало не ко двору. Вот звали бы Еленой, вот оказалась бы по счастливому стечению обстоятельств хоть на четверть гречанкой — можно было бы поразмыслить, пошутить о роли случая в российской истории в письме к Вольтеру или Дидероту…

«Мне все равно, будут ли у Александра сестры; но ему нужен младший брат, коего историю я напишу, разумеется, если он будет одарен ловкостью Цезаря и способностями Александра»{8}, — писала Екатерина еще до рождения Константина, возлагая на него непосильную ношу — он обречен обладать ловкостью знаменитого римлянина и дарованиями Александра Македонского, имя и подвиги которого уже озарили к тому времени явившегося на свет старшего брата — великого князя Александра, будущего императора. Супруга Павла исполнила возложенную на нее миссию превосходно — родила мальчика. Теперь дело за бабушкой, и дел у нее выше головы — правильно назвать, воспитать, а затем — «написать историю».

«Смерть как устала, вернулась с крестин господина Константина, явившегося в свет 27 апр. 1779. Этот чудик заставлял ожидать себя с половины марта и, тронувшись наконец в путь, выпал на нас, как град, в полтора часа. Старушки, его окружающие, уверяют, что он похож на меня, как две капли воды. У меня спросили, кто будет восприемником. “Всего лучше бы любезнейшему другу моему Абдул-Гамиду”, — отвечала я; но так как Турку нельзя крестить христианина, то по крайней мере сделаем ему честь и назовем младенца Константином. И все воскликнули: Константин! И вот он, Константин, толстый, как кулак, и я, справа с Александром, слева с Константином. Подобно отцу Тристрама Шенди, люблю звучные имена…»{9}

Власть имени! Имя предсказывает человеку судьбу, имя — ясная звезда, ведущая за собой в непроглядной жизненной ночи; как многоопытный рыбарь утлой лодчонкой, как царь царством, как страсть грешным сердцем, управляет оно человеком. «Сколько Цезарей и Помпеев сделались достойными своих имен лишь в силу почерпнутого из них вдохновения. И сколько неудачников отлично преуспели бы в жизни, не будь их моральные и жизненные силы совершенно подавлены и уничтожены именем Никодема»{10}, — шутливо замечал помянутый Екатериной стерновский герой. И то, что за каждым именем тянется шлейф политических, исторических, идеологических ассоциаций, особенно если имя это даруется особе царской фамилии, — русская императрица знала превосходно. И выбрала не шлейф — порфиру. Все воскликнули: Константин! Классический профиль великого римлянина проступал сквозь величественное и жесткое сочетание звуков, сквозь свист «К», «С», «Т», сквозь колокольный удар тройного «н»; получалась константа, постоянство и царство, царство небесное и царство земное, христианство и государство. Первый христианский император Константин Великий вошел в жизнь слабого младенца властным, энергическим шагом.

СИМ ПОБЕДИШИ

Приблизившись к мирно спящему в колыбели Константину Павловичу, Константин Великий, точно волхв с Востока, принес ему не только звонкое имя, славу мужественного воина и освободителя христиан, но и главный свой дар. Император поставил у изголовья крестника белый каменный город — с золотым куполом посередине, с изумрудным морем у высоких городских стен. Константинополь. Отныне древний город постоянно будет вставать на жизненном пути великого князя Константина, перегораживать дорогу, раздражать и дразнить.

Покинем ненадолго младенческую спаленку, обратим взгляд на окутавший Константинополь мифологический туман.

По преданию, накануне решительной битвы с основным претендентом на римскую корону Максенцием будущий император Константин сподобился чудесного видения. Он увидел в небе крест и надпись под ним «Hoc vince» — «Сим победиши». «Сим», то есть крестом и христианством. Константин и в самом деле одержал тогда над Максенцием победу, стал единодержавным властелином Римской империи и уверовал в Христа. На шлеме императора и щитах его воинов появилась монограмма ХР, а в память о видении был изготовлен «лабарум» — воинское знамя из белого шелка с вышитой надписью «Hoc vince». По утверждению главного летописца императорских деяний, христианского историка Евсевия, «лабарум» творил чудеса, его появление на поле боя ломало ход сражения в пользу войск Константина, знаменосца же явно охраняла неведомая сила{11}.

Обратить старый Рим с языческим сенатом и офицерством в новую веру почти не было шансов, и император Константин выстроил себе новый Рим, основал резиденцию на северном берегу Мраморного моря, у входа в Босфор, там, где находился древний греческий город Византии. Византии располагался в живописном и географически выгодном месте — это был самый центр империи, место встречи севера и юга, запада и востока, Европы и Азии, сюда легко было добраться как сухопутным, так и морским путем. Высокие холмы, глубокие проливы делали город практически неуязвимым. Провинциальный Византии на глазах превращался в сверкающую столицу — был расширен старый акведук, заложена гавань; драгоценности для украшения нового центра везли со всех концов империи — из Греции, Персии, Италии, Африки. Колонны, статуи, театры, портики, храмы вырастали, как в сказке… Седмихолмый, или Царьград, был отстроен в немыслимые сроки: его торжественно заложили в 324 году, а уже в 330-м здесь высился роскошный императорский дворец, раскинулся громадный ипподром на 50 тысяч мест, стояли сенат и форум{12}. «О город, город, глава всех городов! О город, город, центр четырех стран света! О город, город, гордость христиан и гибель варваров! О город, город, второй рай, на западе насажденный, заключающий в себе всевозможные растения, сгибающиеся от тяжести плодов духовных!» Так воспевал Константинополь византийский историк Дука{13}.