Николай Кузьмин - Круг царя Соломона

Е. Дорош

Бабушка Настасья Семеновна

– Бабушка, подлей молочка.

Бабушка подольет, но непременно скажет:

– А ты, Колюшка, зачерпывай молочка поменьше, а кашки побольше: молочко-то нынче шильцем хлебают.

Я ем кашу, а бабушка сидит напротив. Перед нею мягкий валик, весь утыканный булавками по бумажному узору. От булавок тянутся на нитках палочки – коклюшки. Бабушка плетет кружево – конец на полотенце. Среди узора на кружевах читаются буквы: ТАВО ДАРЮ. Другой конец, на котором написано КАВО ЛЮБЛЮ, – уже готов. Подряд получится: КАВО ЛЮБЛЮ – ТАВО ДАРЮ.

Бабушка моя, Настасья Семеновна, – кружевница. Смолоду она была крепостной господ Карташевых в Тамбовской губернии. Как-то ее барыня вздумала похвастаться перед приезжей гостьей искусной работой своих крепостных кружевниц. На одном узоре завистливый глаз гостьи обнаружил узелок. А на хороших кружевах узелочкам быть не полагается.

– Чья работа?

– Настькина.

Разгневанная барыня приказала ее наказать. Настьку высекли.

– Бабушка, а больно секли?

– Да уж небось не гладили, – говорит бабушка беззлобно.

– Бабушка, а ты бы от них убежала.

– И-их, Колюшка, куда убежишь!

Мать сажает меня в печь

Верно, я был блажной младенец, если мать решилась на такое крайнее средство. Насоветовала ей, молодой, неопытной матери, это испытанное «средствие» от детского «крику» бабка Анисья, наша дальняя родственница. Бабка знала все, что полагается делать во всех случаях жизни: при сватовстве и на свадьбе, на похоронах и крестинах, знала, по каким приметам покупать корову или петуха, врачевала болезни и толковала сны. Указывала, к какому святому в каком случае обращаться: к Антипию – от зубной боли, к Гурию, Самону и Авиву – от лихого мужа, к великомученице Екатерине – при трудных родах, к Сергею Радонежскому – когда дите тупо к учению.

С годами она все более теряла свое положение оракула в нашем семействе, но появлялась у нас при всяком семейном событии и по всем большим праздникам. Сидит, бывало, у стола – грузная, крючконосая – чистая ведьма, пьет чай с блюдечка и жундит что-нибудь свое:

– В Бакурах, бают, корова отелилась первым телком – половина бычок, половина мальчик. То-то грехи…

Мужа своего, пьяницу, она называла «мой»…

– Мой-то наглохтился ономнясь – лыка не вяжет. Портки надел задом наперед, шарит руками, а сам бормочет: «Ни тебе застежечки, ни тебе опоясочки»… Надселась я над ним со смеху, согрешила, грешница…

– Дуня-Пятка, меня-то не спросившись, новую корову купила, да оказалась – тугосися. Совсем обезручела, раздаивамши…

– К Дурнобрагиной вдове змей летать начал. Каждый вечер искрами над трубой рассыпается. Она, как прощалась с покойником-мужем, его в голые губы поцеловала. А потом все плакала да убивалась. Вот он и начал к ней ходить. Сидит за столом, никого в избе нет, а она с «ним» разговаривает. Хотят попа звать – отчитывать.

Но мать теперь уже не верила в бабкину мудрость. Она приохотилась читать журнал «Здравие семьи», стала разуметь и про микробов, и про гигиену, и про инфекцию, и про дезинфекцию, ввела в употребление зубные щетки и зубной порошок и стала мазать порезы йодом, вместо того чтобы класть на них паутину.

Она самолично провела в семействе великую реформу: купила дюжину жестяных эмалированных тарелок и в один прекрасный день за обедом налила каждому в тарелку порцию супу. До этого у нас ели по-дедовски, из общей посуды, причем полагалось сперва черпать ложками жидкое варево, а затем отец стучал ложкой по краю чашки, и тогда все принимались «таскать с мясом».

– Мама, расскажи, как ты меня в печь сажала.

– То-то глупость. Очень уж ты меня криком донял, измучил – спать не давал. Вот я и решилась. Пришла бабка Анисья, обмазали мы тебя всего тестом из квашни, посадили на лопату – и в печь. Печь-то, правда, уже не больно жаркая была – после обеда было дело-то, – и подержала я тебя в печи сущую малость. А все-таки ты, верно, очень испугался и кричать перестал. Принялась я тебя отмывать из-под теста, а оно на волосиках по всему телу присохло – никак не отмоешь по первому разу. А тут, как на грех, возьми да заявись твоя крестная Марья Егорьевна: «Да где же мой крестник, да где же ты его от меня прячешь?» А мне тебя и показать стыдно: весь-то ты в засохших катышках, как поросенок из лужи.

Среди наших барынь считалось, что у мамы «есть вкус». Она умела подобрать аграмант для отделки и вставку для платья в тон, славилась талантом составлять букеты. Заказчицы за ней ухаживали и на именины присылали подарки – чашку чайную с розаном, варенья баночку, конфеты «атласные подушечки» в жестяной коробке.

Для меня она крошила ножницами в мелкое крошево всякую пестрядь со стола – лоскутки шелка, цветную синель, шерсть, гарус и, ссыпав в конвертик или в тюричок из бумаги, учила смотреть: «Гляди-ка – сады растут, цветы цветут!» Я глядел через дырочку внутрь и впрямь видел райские кущи.

– Мама, а расскажи, как вы с бабушкой в деревне жили.

– Мамашина родина была деревня Вороновка Кирсановского уезда, они с папашей были крепостные господ Карташевых. Папаша был садовник, а мамаша – кружевница.

Потом, после воли, папаша служил в садовниках у старой барышни Лебедевой в Болотовке. Барышня и сама была в преклонных летах, а еще был жив и отец ее, старый барин Матвей Филатыч, – ему больше ста годов было. В этой Болотовке нашего папашу и похоронили – умер скоропостижно от разрыва сердца. Случилось так: съемщики в барском саду побили работника, а папаша побежал заступаться, ух горячий был! Да не добежал, упал дорогой. Привезли его домой на подводе, а через малое время он умер. Даже попа не успели повестить.

Нас у мамаши осталось четверо: Поля, Наташа, я да брат Вася, еще вовсе маленький.

Сестра Поля пошла служить горничной к господам Баратынским в их имение в селе Вяжле, в двенадцати верстах от Кирсанова, муж ее Ефим там же в лакеях служил. Барин Баратынский пил без просыпа, а жену свою истязал. Она кричала: «Спасите!» – вбегали слуги и отбивали ее, как голубку у коршуна. Я его видела один раз, когда девчонкой ходила пешком в Вяжлю к сестре Поле. Я шла мимо барского дома, гляжу – батюшки! – у открытого окна стоит сам барин, толстый, страшный, и смотрит на меня пьяными глазами. Я испугалась, даже ноги затряслись, никого кругом нет, куда бежать – не знаю.

Меня сестра Поля водила тогда же в лес возле имения, показывала там дом, называется грот. Домик деревянный, как кружево, весь вырезной, а вокруг него на земле – чугунные плиты заросли травой, а постучишь – под ними пустота. Рассказывали, что внизу под домом подвал, куда при крепостном праве людей сажали на цепь. В этом доме никто не жил, но содержали его в порядке, а когда к господам приезжали гости, устраивали в нем пиры. А рядом был пруд, только почти весь высох, и купальня была, и мост, и столбы с фонарями, и ворота каменные.