Хана Стейндлерова - Голубая тетрадь

Притихшие, спускались мы тихими аллеями и улицами вниз, к центру. Было 7 утра. Просыпалась Прага. «В последний раз», — тихо проговорила Эва, а я подумала: «Когда же будет мой "последний раз"»? Уходя из парка, мы взяли на память по каштану. И так шли мы по тихому утреннему городу, но в душе тишины не было. И вдруг промелькнуло — сегодня снова разносят…

Мауд: Странно, ходить в такое время по Праге! Это было строго-настрого запрещено! Они что, не боялись? Может, они ходили без звезд? Конечно, Прага не Простеёв… За это могли наказать — отправить в «зондер бехандлунг», или на «экстратранспорт», или на «айнзац-транспорт»… Да, пражанки это пражанки, а у нас в Простеёве все были на виду… Может, они спрятали звезды? Звезды… Я тебе рассказывала, как моя мама пришивала звезды? У нас все звезды были на кнопках. Ко всей одежде она нашила по шесть кнопок, звезды можно было прикнопливать, не пришивать каждый раз по новой. Но немцы проверяли. Аккуратно пришита звезда или небрежно. Просовывали между звездой и одеждой карандаш: если проходит — немедленно перешивать! Пришито не по правилам! У них было столько разных идей! С нами, правда, такого не случилось.

И я с какой-то невероятной ясностью ощутила — сегодня наша очередь. И на секунду не было сомнений.

На прощание сжимаю Эвины руки в своих — «Жди меня в Терезине, на вокзале!» — говорю весело, чтобы легче расстаться.

Я сворачиваю на Староместскую площадь, прохожу Старый Город насквозь. Я бегу домой, я знаю, там ждет меня бумага, согласно которой и мне придется распрощаться с домом. В туманной дали виднеется Вацлавская площадь. Я вхожу в подъезд, подметки отсчитывают шестьдесят восемь мощеных ступенек, звоню в дверь «семейным звонком» — и вижу маму, она рыдает в объятиях соседки. Я ничего не спрашиваю, все знаю и так. Транспорт. И вдруг — ощущение легкости. Все, чего мы так боялись, так страшились, уже случилось. Бегу на соседнюю улицу Щтепанску, к Марии.

Мария встречает меня заплаканная, при виде меня она смеется сквозь слезы, мы — в одном транспорте, вместе, но это уже не мы, заметь, а наши номера — и ты не Ханка такая-то и такая-то, а я не Маженка такая-то и такая-то, ты номер и не более того. Наши номера рядом друг с другом.

И начинается — складывание, заворачивание, последние покупки, спешка, суета — божественное счастье — ни секунды нет на размышления, и так настает день отправки и расставаний, (к счастью) я отупела, не плачу, мы в последний раз спускаемся по нашей лестнице, с рюкзаками, — вдоль перил проплывают зареванные лица, исполненные любопытства и тоски. Мила бросается в плач и тут же получает от мамы затрещину — стыдись!

Судя по вещам, которые у меня в хлебнице, — краски, ручки, кисти, альбом для набросков, тетрадь для записей и любимейшая книга «О Петре и Люции», — самый культурный человек в нашей семье — это «я»! И за это имущество, за мир, упрятанный в хлебницу, я готова сражаться, я никому его не отдам. Мой шуточный лозунг таков — «Номер, но — интеллигентный» ААv 34. Нет больше Ханки. Ворота Велетржинского дворца закрылись за нами. Все, хватит, конец.

Но это было лишь начало. Разом мы лишились дома, постели, всей частной собственности. Женщины, мужчины и дети, тесно прижавшись друг к другу, лежат на матрацах, на полу, но не по одному — по двое, по трое на одном матраце, чужие люди на пыльных грязных матрацах, через которые уже прошло столько транспортов.

Мауд: Это еще хорошо, у нас в Оломоуце и матрацев не было.

Запах пота, пыли и мочи вонючим облаком висел над нашим «лагерем». Старые и слабоумные стонали и «выли на луну».

Тысяча людей, тысяча характеров, тысяча судеб, собранные воедино, просто не могли справиться с такой переменой. Смириться с ней? Смирились. В целом настроение у меня было хорошее, я запретила себе думать, и у меня это получалось.

Но когда нас под охраной эсэсовцев с винтовками, под острыми дулами вели строем — в каждом ряду по восемь человек, — вели как опасное стадо по предрассветной Праге, — расплакалась и я.

Мауд: Всех отправляли перед рассветом, в три часа утра, нас тоже. Чтобы никто не видел.

Поезд понятия не имел, какой груз он везет, он весело мчал по чешской земле, из окна мы видели Жип, Бездец, Хмельники, — и вот конечная остановка, мы выходим. Тащим на себе тяжелые вещи, все наше имущество, пятьдесят дозволенных кг, постепенно ноша становилась легче; согнувшись в три погибели, мы шли по пыльной дороге.

Так путники достигли Терезина, здесь нас ждали с интересом и любопытством. Лица — в окнах, множество лиц. Все всматриваются в нас в попытке увидеть тех, «кого постигла та же участь». Но в их лицах было что-то еще, чего я тогда не могла понять, но поняла потом, — голод и зависть к нам, к тем, кто еще вчера сидел за своим столом и ел свой хлеб.

И вдруг в углу я увидела знакомую личность, в той самой красной рубахе, которую я прежде терпеть не могла. Как же я обрадовалась моему наивернейшему другу — Альфреду! И он увидел меня! На душе полегчало, даже рюкзак показался легче. В этом лесу чужих любопытствующих лиц объявилось родное лицо — из прежней жизни, словно бы часть «той» жизни перебазировалась сюда, Альфред связал ту и эту воедино.

Засим последовала процедура «приветствия», в организации под названием «шлойска». Это такая машина, в которую входишь человеком, а выходишь гражданином гетто. Что же это такое — быть гражданином гетто? В первую очередь тебя надлежит обчистить, что на языке гетто означает — «сошлюзовать». Есть контрабанда? А что это?

Мыло, спирт сухой и в бутылках, сигареты, деньги, глупости типа зубных щеток и пудрениц, все, что припрятано. И вот уже нет: растительного масла, сахара, колбасы, сдобы. Почему? Потому что досматривающему все эти вещи нужны и потому что он имеет право. А на что он не имеет права? Такого нет, у него право — на все. Есть еще вопросы? Так вот, для будущего заключенного есть один ответ на все: потому что ты еврей. Ясно?

Кроме того, тебе здесь положена «квартира». Получи свою регистрационную карту, сдай документы. Выйдешь отсюда, и больше ничему не будешь удивляться. Даже если услышишь от кого-то, что твой транспорт следует дальше, в Польшу. Да, тот багаж, что ты, моя девочка, сдала в Праге, ты больше не увидишь.

Так попрощаемся и пойдем на экскурсию по нашему гетто!

Отца куда-то отвели, он будет жить отдельно, а я бегу, сжимая в руках свою хлебницу с «культурой» (остальные вещи у мамы в узелке), в «новую квартиру», где мы будем жить вместе с мамой и Милой. Где Мария? Не знаю. Мне теперь на все наплевать. Абсолютно.

Приводят нас в совершенно пустой дом. Что здесь? Стоим как вкопанные промеж голых стен — здесь была чья-то квартира… Вдоль стен и в углах навалены рюкзаки. Выясняется: здесь мы будем спать — лучше всего занять место у стены; выясняется, что здесь, на площади 4х4 метра будет жить двадцать один человек. Но лозунг нам уже известен: «ничему больше не удивляться». Так что садимся на пол, посреди комнаты, — вот-вот разревемся хором, — но тут является наш ангел-хранитель в красной рубахе — Альфред, и берется учить нас, как справиться со всем этим горем. Одежду повесить на гвозди, — и он вбивает в стену пару гвоздей. Спать лучше в углу. С этим ничего не поделаешь. Под голову надо что-нибудь положить, например, умывальные принадлежности. А, у вас забрали! Тогда обувь и одеяло, а, тоже забрали? Тогда пальто. Что, и пальто у вас нет?