Антология - Есенин глазами женщин

Сложные отношения связывали их между собой. Так уж жил Сергей Есенин, что вокруг него сразу было несколько женщин, которых он отличал своим доверием, вниманием и – иногда – любовью. Знакомил их друг с другом, заставлял общаться, принимать участие в его делах. Иногда искры ревности, особенно на первых порах, когда в круг есенинских подруг входила новая избранница, проскакивали меж ними, но очень быстро затухали, уступая место сочувствию. Именно так. Хлебнув сполна бед и испытаний, шедших от отчаянного своеволия Есенина, они прекрасно знали, что любовь к Есенину – это испытание сердца, крест, который не всякой по силам нести, и, как умели, старались помочь друг другу, поддержать, выручить, утешить. С исключительным чутьем понимали они, что каждая из них нужна Есенину, у каждой есть своя роль, свое место в его жизни, и, кажется, с той же отчетливостью осознавали, что ни одна не способна быть для него всем. Мучались этим и спасались. Тут есть над чем поломать голову психологам.

Воспоминания, собранные в этой книге, принадлежат тем, кто входил в состав этой большой и нескладной семьи (именно семьей чуть позже назовет в своей предсмертной записке Маяковский группу дорогих ему лиц – маму, сестру, Лилю Брик и Веронику Полонскую). Исключение составляет лишь очерк Н. Крандиевской-Толстой, запечатлевшей свои встречи с Есениным и Айседорой Дункан за границей, но он частично возмещает отсутствующие признания самой Айседоры, хотя, конечно, и не заменяет их.

Для всех мемуаристок Есенин не просто близкий человек – родной. Им дорого в нем все: и гений, и злодейство. Сказочное волшебство его улыбки и кромешный ужас опухшего с перепоя лица. Небесная синь глаз и фиолетовые омуты синяков. Безмятежная веселость и понурая замкнутость. «Роза белая с черною жабою». «Идеал Мадонны и идеал Содомский».

С замершим сердцем (восторг и отчаяние), со слезами в глазах (умиление и боль), с комом в горле (благодарность и обида) перебирают они в памяти бисер встреч, событий, разговоров, мучительно ищут связь между ангелом и демоном.

И – не могут найти.

Женский взгляд приметлив, он различает многие нюансы облика, настроения, слов и поступков. За любимым следит чутко. К окружающим относится придирчиво. Ему открывается многое, что утаивается от остального мира. И это всегда взгляд деятельной души, заботливой, хлопотливой, ответственной. Но, как всегда бывает, у семи нянек – дитя без глазу. Воспоминания окружавших Есенина женщин отличаются особенной интонацией. В ней собраны все оттенки женской печали – материнской, сестринской, супружеской (вне зависимости от того, кем в действительности они приходились поэту, каждая чувствовала себя и сестрой, и женой, и матерью): не уберегли!

Няньки!..

А ему была нужна – Госпожа. «Королевна». Настасья Филипповна.

Их невозможно винить. Можно лишь попытаться разделить их печаль.

Павел Фокин

Т. Ф. Есенина

О сыне

Был у нас в селе праведный человек, отец Иван. Он мне и говорит: «Татьяна, твой сын отмечен Богом».

…Родился в селе Константинове. Читал он очень много всего. И жалко мне было его, что он много читал, утомлялся. Я подойду погасить его огонь, чтобы он лег, уснул. Но он на это не обращал внимания. Он опять зажигал и читал. Дочитается до рассвета и не спавши поедет учиться опять. Такая у него жадность была к учению, и знать все хотел. Он читал очень много, я не знаю, как сказать сколько, а начитан очень много.

Учился в своей школе, сельской. Четыре класса. Получил похвальный лист. После учебы отправили мы его в семилетку, в которую не всякий мог попасть в это время[1]. Было только доступно господским детям и поповым, а крестьянским нельзя было. Но так как он учился хорошо, священник у нас был опытный человек, видел, что у него талант, посоветовал нам с отцом: «Давай его отправим…» Ну, мы согласились – отправили. Он там проучился три года, в семилетке. И писал. Стихи писал уже. Он напишет, прочитает и скажет:

– Мама, послушай, как я написал.

А мы и понятия не имели, что это за поэзия такая. Ну, написал и кладет. Собирал все в папку, собирал. А ведь я занята была крестьянскими делами. А он занят головой. У него работала голова именно о том, чтобы читать и читать. Сергей был только для чтения, так, чтобы ему побольше ухватить на свете, узнать все. Очень жадно все читал.

Когда закончил семилетку, приехал домой. Отец его отозвал в Москву к себе. Он поехал, не ослушался. Шестнадцать лет ему было. Отец поставил его в контору к своему хозяину. Ему не понравилось сразу. Как это? Хозяйка строгая такая была, нападала все на служащих. Он заявляет отцу:

– Папа, я твоему хозяину служить больше не буду.

– Почему?

– Да нельзя. Потому что хозяйка бьет прислугу.

– Ну, твое дело, поступай как хочешь.

– Я хочу сам над собой хозяином быть.

Отец:

– Ну делай что хочешь.

Отправился к Сытину. Известный был человек Сытин[2]. Пришел к нему туда. Сытин принял его охотно. Остался у него работать корректором. И писал… Стихи писал… Он писал, и Сытин о нем понял, что он человек доступный, – и Сытин с ним вместе писал… И вот понесут они издавать свою работу, у Сергея принимают, а у Сытина нет, у старика. Обидно ему, и жалко его, что его так оскорбляют. Но недоступно, говорят, нельзя, нельзя их принять. Приходится старику обратно идти со своими стихами. А у этого – давай, давай… Он проверяет свои книги и работает свое дело, пишет.

Каждое лето приезжал в деревню. Или до заграницы, или после был дома, домой обязательно ездил каждое лето. Приедет… Мы радостно его встречали. Подарки нам привезет. Как было хорошо, весело. И соседей всех угостит винцом. Стариков соберет, угостит. Все было хорошо… Тогда еще убирали барские луга. Покосили немного. «Папа, – говорит, – давай бросим. Наймем. Хватит с нас этого». Косьбу бросили, пришли домой. «Хватит с нас, я заработаю – пришлю».

Все лето у него проходило с гостями. Какую-нибудь старуху где-нибудь поймает, приведет, посадит, угостит ее, послушает, что она будет говорить про прошлое время. Ему было интересно. В прошлое время кровать не называли кроватью, а «коник». Как это «коник» понять? На чем спать? На конике. Ему это интересно было знать. Везде он так всех послушал: и стариков, и старух, – везде узнал, кто как живет, кто как понимает. Один раз пришлось так. Был под горой, играл с ребятами. Идет из-под горы – старики собрались, толкуют о святом отце Серафиме. Посмеялся с мужиками, что о. Серафим табаку обнюхался. Все подняли смех. Не сказать, что религиозный был, но все-таки я его водила в детстве куда надо. Приучала. Мы – люди старые, так было нужно. А сейчас – другое время.