Маргарет Бубер-Нойманн - Заключенные у Сталина и Гитлера

Мы сидели друг против друга, мои колени не слушались меня — дрожали. Хайнц произносил между русскими фразами немецкие слова. Так мы разговаривали на нашем языке.

«Сталин несет ответственность за неисчислимые преступления. Если ты останешься жива и окажешься за границей, иди к Фридриху Адлеру…» И потом снова: ласково: «Не отчаивайся так, может быть, мы увидимся еще когда-нибудь».

За гардинами медленно занимался день. К нам доносился шум большой гостиницы. Но этот дневной свет и это утро были определенно не для нас. Наши последние часы истекли, я совсем погасла, не могла произнести ни слова.

Энкаведистский начальник сидел над протоколом обыска: «60 книг троцкистского, зиновьевского, каменевского, бухаринского содержания, один полный чемодан рукописей, писем».

Хайнц взял пальто и шляпу. Я крепко вцепилась в книжную полку, ногти впились в мякоть ладоней, закусила губы, чтобы не плакать. Мы обнялись. И тут полились слезы.

«Ты не должна плакать!» — «Поторапливайтесь, пошли!»

Хайнц направился к двери, обернулся и вдруг подбежал ко мне — поцеловать меня.

«Плачь тогда, когда для этого есть причины плакать и у тебя, и у меня».

Комната была пуста, горел свет. Открыты ящики комодов, повсюду книги и клочки бумаги…

Днем после майских праздников зазвонил телефон. Няня моей подруги, Хильды Дути, рыдая, попросила меня спуститься в вестибюль «Люкса». Она стояла вместе с дочкой Хильды, Светланой, и шептала мне на ухо:

«Сегодня ночью арестовали Хильду».

По милому крестьянскому лицу старой няни катились неудержимые слезы.

«Грета, вы должны мне помочь! О, Боже! О, Боже!»

В то время, когда мы с ужасными, испуганными лицами рыдали в углу, через вестибюль с громадными зеркалами пышущей роскошью гостиницы шли на работу служащие Коминтерна, все эти «праведники», которые думали спасти свою жизнь через «бдительность» и медлили предавать своих товарищей из НКВД.

«Джура, не плачь больше. Я все сделаю». Слезы заглушали мой голос. Светлана посмотрела на нас испытующе:

«Когда мама придет назад?»

Джура кончиком платка водила по мокрым морщинам:

«Скоро, кукушечка моя дорогая».

Затем мы вышли через вращающуюся дверь на улицу. Возвращаясь в свою комнату, я встретила старого польского революционера Валецкого. Он всегда дружелюбно приветствовал нас. Я тоже кивнула в ожидании ответного приветствия, Валецкий с отрешенным лицом опустил глаза. Внимательные опущенные вниз глаза не должны были смотреть на меня. Повсюду в коридоре я встречала такие же внимательные, новые для себя взгляды.

Выдержать это было нелегко, особенно, когда подступали слезы.

Прошло пять ночей, но я еще не была арестована.

Я не звонила нашим друзьям, боялась им навредить. Каждый раз, когда раздавался телефонный звонок, я брала трубку со страхом, поскольку телефон прослушивался.

Наш близкий друг, Иосиф Ленгель, позвонил мне первым:

«Почему я не могу с вами связаться. Что-нибудь случилось?»

Он щелкал по телефонной трубке, которая на удивление не была отключена подслушивающим нас сотрудником.

«Совсем ничего, все нормально».

«Сможешь ты утром прийти в кафе „Спорт“?»

«Да».

Но что же делать, если за мной следят?.. Нет, я не могла взять на себя этот грех. Но все же я пошла… Желание увидеть друга, рассказать ему все… Это и заставило меня идти на встречу.

Оставшиеся

Хайнцу Нойманну и мне за два года московского пребывания как политических беженцев только немногие предлагали дружбу, которая, как говорится, была сильнее страха. Эти люди и после ареста моего мужа были верны нам, и были рядом со мной.

Мы встречались тайно на окраинах города, обсуждали случившееся.

Когда другие дрожали, мы продолжали видеться. Все, кто разделял нашу общую судьбу, были арестованы.

Моя очередь настала тогда, когда, несмотря на страх остаться одной, я пыталась выжить.

В один из дней, после того, как энкаведисты увели Хайнца, комендант «Люкса» сообщил мне о моем новом жилье, на так называемых задворках. Это был старый домик, который стоял позади гостиницы, куда переселялись семьи арестованных. Я перебралась в комнату вместе Михалиной, шестидесятилетней сестрой Горского, польского коллеги по Коминтерну, арестованного недавно.

Горский почти десять лет просидел в польской каторжной тюрьме. Его сестра, Михалина, совсем недавно в Москве. Она прибыла из Варшавы, чтобы увидеться с братом после долгой тюремной разлуки. Михалина никогда не занималась политикой, она всю свою долгую жизнь была домашней хозяйкой. «И здесь, в Москве, они арестовали моего брата? В Советском Союзе, стране его мечты?» Она ломала голову: что хотел и мог натворить он, который большую часть своей жизни за дело коммунизма провел на каторге.

Михалина рассказала мне, что незадолго до ареста брат посетил Коминтерн с просьбой выдать ему обратную визу с тем, чтобы вернуться на родину.

«Ни разу они не выслушали меня! Просто вешали трубку! И потом пришел Гуревич и сказал, я тотчас должна очистить мою комнату. Засунул меня в эту темную дыру. Верно, чтобы понять — нужно потерять?!»

Каждая комната в этом доме была наполнена горем.

Матери, дети, старухи проводили дни в поисках своих родственников от одной тюрьмы к другой, или распродавали последнее имущество, чтобы поддержать оставшихся. Ночью ожидали ареста. Недели и месяцы стояли наготове чемоданы, которые должны были сопровождать их в Сибирь.

Прошел четырнадцатый день со дня ареста Хайнца. Каждый день стояла я в очередях перед разными тюрьмами. Перед Лубянской, перед тюрьмой в Сокольниках, перед бывшей военной тюрьмой Лефортово (тюрьма НКВД-КГБ-ФСБ — Г. Ч.).

У всех окошек я должна была услышать: «Его здесь нет!»

Перед тюрьмами толпились сотни женщин — отыскивали арестованных мужей, или, если они были найдены, передавали им 15 рублей, которые были единственной привилегией для подследственных. И я надеялась передать продукты, послать письмо или же получить свидание.

Нет, это невозможно в «советской демократии». Однажды, когда я ожидала в очереди в Бутырке, передо мной стояла маленькая, лет десяти девочка.

Моя соседка отважилась и спросила ее:

«Для кого ты переводишь деньги?»

«Для папы и мамы», — прозвучал робкий ответ.

Счастливый день наступил для ожидающих на Лубянке. В окошечке у меня приняли деньги. Значит, Хайнц сидит в Лубянской тюрьме. В волнении я тотчас заплатила 15 рублей, хотя женщины объяснили мне, что можно передавать два раза в месяц по двадцать пять рублей, т. к. установлено, где находится арестованный. Но я от радости все забыла. Я подписала мою квитанцию; ожидающие вместе со мной обрадовали меня тем, что этот клочок бумаги с моей подписью будет передан заключенному в камеру. И Хайнц сегодня или завтра узнает, что я еще на свободе, и что я его искала.