Яков Слащов-Крымский - Белый Крым, 1920

Объявления об эвакуации, которые Слащов язвительно характеризовал как приказы «спасайся кто может»; дезорганизация в отступающих фронтовых частях; тревожные слухи о том, кто будет эвакуирован, а кто брошен в Крыму (во время поездки на фронт в последние дни октября генерал мог узнать, как предполагают обойтись с его бывшими подчиненными по 2-му армейскому корпусу: «Тоннаж чрезвычайно ограничен, на II корпус предназначается один транспорт. Эвакуации подлежат лишь офицеры, их семьи, а из солдат лишь только особенно преданные»); неизбежные при погрузке почти полутора сотен тысяч человек ошибки и неурядицы, от этой неизбежности не менее трагические для тех, кто оказывался их жертвами (в частности, места не нашлось для самого Слащова, и он попал на отходящий корабль лишь благодаря дружеским отношениям с морскими офицерами) — все это переполняло чашу терпения и подталкивало впечатлительного и эмоционального генерала к немедленным действиям.

Слащов, чье имя пользовалось широкой известностью и популярностью у самых разных слоев населения Крыма, в дни катастрофы привлекал к себе все большее внимание взволнованной тыловой толпы, что и вызвало распоряжение Врангеля о командировке Якова Александровича в распоряжение генерала А.П. Кутепова: официально — дабы Слащов объединил «командование частями на одном из участков фронта», в действительности же для того, чтобы Кутепов «задержал генерала Слащова при себе, не допуская возвращения его в Севастополь». (Неизвестно, догадывался ли командированный об этом, по существу предательском, двуличии, но от Кутепова, не чуждого интриги, он мог узнать правду, что, без сомнения, еще больше взвинтило бы его.) И после возвращения с фронта в эвакуирующийся Севастополь он уже сознательно делает новые шаги, чтобы обратить на себя внимание уходящих на чужбину.

«На ледоколе “Илья Муромец” оказались тоже “знакомые” — пытался говорить ко всем и вся в мегафон — генерал Слащов-Крымский», — сбивчиво вспоминает через шестьдесят с лишним лет рядовой доброволец (ранее служивший под началом Якова Александровича), комментируя: «пытался восстановить свою репутацию — но поздно; и был пьян, как всегда!» Не преувеличивая способности мемуариста определить степень опьянения Слащова… с палубы линейного корабля «Георгий Победоносец», шедшего на буксире «Муромца», отметим также, что в «восстановлении репутации» в собственном смысле слова (испорченной, подорванной и проч.) генерал не имел надобности: три месяца находясь не у дел, он не мог нести ни фактической, ни моральной ответственности за проигранную борьбу. Но «восстановлением репутации» его действия можно считать с другой точки зрения: Слащов как бы напоминал о себе, своих заслугах и былом авторитете полководца, вновь представал перед покинувшей родину «Белой Россией», скученной на кораблях, в ореоле легенды, которая ранее окружала его на полях сражений. Такое же впечатление производит и рассказ еще одного мемуариста о прибытии к Босфору линейного корабля «Генерал Алексеев», заводимого в пролив тем же ледоколом:

«Вдруг на палубе “Ильи Муромца" появился высокий, бравый Генерал, молодой, румяный, полнолицый. Белая папаха лихо сидела на его голове, красные шаровары горели на солнце; расставил широко крепкие ноги в высоких сапогах, белый ментик свисал с плеча. Он громким голосом весело и бодро закричал: “На ‘Алексееве’! передайте: — Генерал Слащов на ‘Илье Муромце’ приветствует ‘Алексеевцев’ с благополучным приходом! ” — Командир с мостика передал привет Защитника Крыма своей команде и всем запрудившим палубу людям; но гробовое молчание воцарилось на палубе, и лица выражали боль и недоумение, точно тронули их раскрытую рану: “Крым”… “Севастополь”… нет! не надо! не будем вспоминать!., не тревожьте больного!.. Еще так свежа, так горит эта рана!»

Впрочем, вряд ли Яков Александрович тогда предполагал напрямую апеллировать к беженским массам, готовясь выступить с критикой Главнокомандующего. Воспитанный в старых армейских традициях и имевший перед глазами горький опыт трехлетней Смуты, он не должен был считать допустимым вовлечение посторонних в борьбу внутри высшего командного состава, — как и в марте 1920 г., когда говорил на военном совете, созванном по приказу генерала А.И. Деникина для обсуждения кандидатур на пост нового Главнокомандующего: «У нас нет выборного начала. Мы не большевики, это не Совет солдатских депутатов. Пусть генерал Деникин сам назначит, кого он хочет, но нам выбирать непригоже. […] Назвать имя — значит выбирать. Мы этого не можем сделать. Сегодня будем выбирать мы, а завтра станут смещать нас и выбирать на наше место». Теперь он считал допустимым требовать смещения Врангеля, но не путем «революции», а путем «дворцового переворота».

Что Слащов мыслил именно такими категориями, свидетельствует употребление им применительно к этим своим действиям выражения «coup d’etat>, с комментарием: «etat — государства [ — ] у нас уже не было, но армия еще была». Правда, одновременно он говорит о своем стремлении сохранить «принцип преемственности власти (разрядка Я.А. Слащова. — A.К.), чтобы не было того, что принято называть coup d’etat», но смена Главнокомандующего путем давления на него или иных демаршей на самом деле вполне укладывается в понятие переворота, только, как и было сказано выше, «дворцового».

Интересно, что переворот Слащов планировал отнюдь не в свою пользу. От честолюбивого намерения занять высший пост генерал отказался еще в марте, на упоминавшемся военном совете, где мог бы встретить сочувствие, пожелай он начать собственную игру («Слащов — защитник Крыма и единственный из начальников, сохранивший войска, [ — ] пользовался огромной популярностью среди большей части населения Крыма. Его партия была едва ли слабее, а вернее, сильнее Врангелевской», — писал об этом через несколько лет бывший соратник Слащова). И как тогда, в марте, он сделал ставку на сотрудничество с Врангелем, так и теперь, в ноябре, решил поддержать командующего 1-й армией генерала Кутепова, за которым, очевидно, Яков Александрович ощущал поддержку наиболее многочисленных и сплоченных контингентов, эвакуировавшихся из Крыма, — кадров Корниловских, Марковских и Дроздовских полков.

Нам кажется более чем вероятным, что, как рассказывает Слащов, в часы крушения фронта в штабном вагоне Кутепова оба генерала дружно ругали Главнокомандующего и его окружение («ставка все погубит», «генерал Врангель недостаточно решителен в ту минуту, когда от вождя нужна именно решительность, а его “камарилья” достаточно типична именно для определения ее таким словом» и т. п.). На босфорском же рейде, вспоминает Яков Александрович, «я возобновил этот разговор и указал Кутепову на необходимость смены штаба»; «Кутепов во всем со мной согласился и взялся передать генералу Врангелю мой рапорт».