Вера Смирнова-Ракитина - Валентин Серов

Не все гости относились к Серову одинаково искренне. Если Чайковский никогда не забывал светлого впечатления, произведенного на него «Юдифью» и ее автором, если Славинскмй оставался рядом е Александром Николаевичем в самые суровые минуты его жизни, то Лароша приводило к нему только любопытство, в глаза он льстил, а за глаза поносил и посмеивался.

Постановка «Юдифи» на оперной сцене еще увеличила отряд поклонников Серова. Появились в нем и девушки. В шестидесятых годах XIX века русские женщины впервые начали думать о равноправии, о независимости и самостоятельности. В двух областях путь для женщины был издавна открыт — это в педагогике и искусстве. Обладательница таланта могла надеяться получить признание публики, а вместе с ним и известную независимость. Об этом признании мечтали все юные музыкантши, певицы, артистки. Но далеко не у каждой была возможность получить соответствующее образование, развить свои способности, чаще приходилось смиряться и довольствоваться скромной ролью учительницы или гувернантки!. Для того чтобы помочь даровитым девушкам, поборники женского вопроса отвоевали для них право поступления в консерваторию. Основное пополнение серовских последовательниц шло именно оттуда.

Девушки-консерваторки, так же как и юноши, не оставались равнодушными к тем вопросам, которые и перед ними ставила русская жизнь. И они искали человека более смелого, более прямого, более мудрого, чем те педагоги, которым они вручили свою судьбу.

Одна юная стипендиатка консерватории, Валентина Семеновна Бергман, прослушав несколько публичных лекций Александра Николаевича о музыке, побывав в театре на «Юдифи», решила, что только Серову она может высказать свои сомнения, только с серовским мнением согласиться.

И эта несколько экзальтированная особа, недавно изгнанная из пансиона за излишнее свободомыслие, страстно любившая музыку, стала со всем пылом шестнадцати лет стремиться к знакомству со своим кумиром. Но пока возможностей познакомиться еще не было — она принялась собирать о нем сведения как о человеке и музыканте. А слухи о Серове ходили самые разноречивые: одни говорили, что он остроумный и веселый, другие — что себялюбивый, хвастливый, третьи — оригинал, четвертые — злой, двуличный… Однако его редкая ученость и музыкальный талант признавались почти всеми полностью и единодушно. Но один только молодой пианист Славинский, посещавший его неоднократно, отзывался о нем с искренней любовью и энтузиазмом. Валентина Семеновна много раз приставала к Славинскому, чтобы он ее познакомил с Серовым, но тот отнекивался, оттягивал до тех пор, пока один случай не помог осуществлению заветного желания настойчивой девицы. Прогуливаясь по рекреационному залу, она весьма запальчиво выразила свой протест против консерваторского учения, утверждая, что вступила туда с горячим стремлением проникнуть во все таинства излюбленного искусства, а в результате чувствует, что начала его ненавидеть.

— И хоть бы кто-нибудь понял, чего я хочу, и посочувствовал мне! — воскликнула она громко.

— А вот там живет человек, который вам очень будет сочувствовать, — иронически заметил Герман Ларош, указывая на балкон серовской квартиры.

— Как же к нему проникнуть?

— Очень просто: я к нему проник, запасшись только большой дозой лести; советую и вам запастись этим же самым снадобьем. Наверное, будете у него желанной гостьей, а уж сочувствовать он вам будет, не сомневайтесь!

Как ни возмутило девушку нахальство советчика, она все-таки не пропустила мимо ушей сказанное им и решила самостоятельно идти к Серову, написав предварительно Славинскому письмо с предупреждением, что если он не захочет ее сопровождать, то она через два дня одна отправится к музыканту. В назначенный день Валентина Семеновна ждала ответа с замиранием сердца. Славинский, наконец, явился и сообщил, что Серов ждет их на следующий день в десять часов утра.

При всей своей настойчивости девушка явно была смущена, когда, войдя, увидела светлую, большую комнату с тем историческим балконом, который виден из окон консерватории. Часть комнаты была отгорожена огромными библиотечными шкафами, за которыми стоял низенький диван, заменявший, по-видимому, кровать. Орган, рояль, скрипка и ноты… Нот — целое море! Комната была так велика, что Валентина Семеновна сначала не рассмотрела маленького человека, одетого в серое. Да и весь он показался ей совсем серым: бесцветные длинные волосы с сильной проседью, бледное лицо. Тихой, мягкой поступью подошел он к Валентине Семеновне и, прочитав на ее лице растерянность, приветливо улыбнулся. Несмотря на смущение, девушка успела рассмотреть, что у него очень большой рот с тонкими, несколько сжатыми губами и маленькие темно-серые глаза, полные жизни, блеска и ума. Голову он держал очень прямо, даже несколько закинув назад, наверное, для того, чтобы казаться выше ростом.

Валентина Семеновна потом вспоминала, что никак не могла понять, старый или молодой человек перед нею. Хотя он и седой, с заметной лысиной, но с физиономией оживленной, с движениями очень быстрыми и ловкими, с голосом необычайно приятного тембра. Разговаривая, он производил впечатление даже юное. Сказав что-то Славинскому, он засмеялся: смех его был заразительно-веселый.

Серов взял смущенную девушку за обе руки и усадил на диван. Со своей странной усмешкой, которую многие принимали за злую, он спросил:

— Ну-с, о чем же мы с вами поведем беседу?

Так как Валентина Семеновна только что прочла книгу Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности» и была очень озадачена прочитанным, в котором не могла разобраться самостоятельно, то, естественно, первый вопрос, который она задала, был:

— Как сделать, чтобы стать полезной?

Серов лукаво посмотрел на нее. А потом с напускной строгостью ответил:

— На бирже пеньку продавать! — И тут же засмеялся.

Сразу стало легче и проще.

— Вы пианистка? — спросил он, посерьезнев.

— Да, играю!

— Сыграйте нам что-нибудь: Славинский мне говорил, что вы Баха любите.

— Это мой любимый композитор.

— Ого! Это лучшая рекомендация вашего вкуса. Ну-с, мы слушаем.

Валентина Семеновна уселась за рояль и сыграла наизусть фугу, вложив в нее всю душу. Ей очень хотелось хоть несколько подняться в глазах великого мастер а. После заключительного аккорда она обернулась и поражена была выражением серовского лица: он сидел серьезный, задумчивый. Задушевным голосом, тихо, как бы нечаянно, проронил:

— Так молода и уж так много пережила! — И, подойдя к роялю, предложил: — Сыграемте на органе четырехручную фугу Баха — он и мой любимый композитор. В этом мы с вами сходимся, как видите.