Константин Симонов - Мы не увидимся с тобой (Из записок Лопатина)

- Не бойся, как бы сама не запищала! - сказал он, крепко прихватывая ее за плечи и с удовольствием чувствуя, что он уже почтя здоров и руки у него все такие же сильные, какими она помнит их с детства.

- Не запищу, - счастливо сказала она, оторвалась и посмотрела на него своими зелеными круглыми материнскими глазами на детском лице. И все-таки нет, не таком уже детском, каким оно было два года назад, когда она провожала его под Харьков. Лицо стало шире и заострилось в скулах, и Губы стали шире - уже не детские, а женские губы.

"Большая, совсем, совсем большая девочка!" - подумал Лопатин.

Продолжая глядеть на него, она несколько раз подряд моргнула, но не заплакала.

- Не д-дочь, а кремень! - сказал Гурский, подсевший на табуретку с другой стороны койки. - У меня, старого циника, п-понимаешь, очки вспотели, а она не п-плачет.

Он снял очки и стал протирать их носовым платком, - кто его знает, шутил или серьезно, с ним никогда не знаешь до конца.

- А я никогда не плачу, - сказала Нина с вызовом в голосе. И, смутившись, добавила: - Больше никогда не плачу. - Вспомнила, наверное, как тогда, в сорок втором, уткнулась отцу в шинель и зарыдала при том же самом Гурском, которому сейчас сказала, что никогда не плачет.

- В общем, близко к истине, - сказал Лопатин, глядя в неизвестно как попавшие сюда вдруг из Омска зеленые круглые глаза дочери и вспоминая обильные и незатруднительные слезы ее матери.

- Кто тебя привез?

Лопатин повыше подоткнул под себя подушки и сел на кровати.

- Сюда - Борис Александрович, - сказала Нина, поворачиваясь к Гурскому.

- Не Борис Александрович, а дядя Боря. Мы с т-тобой договорились об этом всего д-два года назад, не так давно, чтоб уже забыть.

Она улыбнулась. И Лопатин улыбнулся вместе с ней, подумав, что в ее семнадцать- - пятнадцать - это очень давно.

- Сюда д-доставил я, а в Москву наш с тобой редактор, - сказал Гурский. - Вызвал меня в кабинет час назад и сказал: - Г-гурский, сегодня каким-то поездом должна приехать из Омска дочь Лоп-патина. Я ее вызвал, и ее отправили. Ноих п-поте-рял листок, где записан этот поезд. Найдите ее и отвезите к Лопатину. Но при этом Попомните, что за вами к двадцати часам п-передовая.

Но не успел я выйти от него, как мне п-позво-нил вахтер, что меня ждет внизу какая-то б-ба-рышня. А поскольку своим б-барышням я кат-те-горически запретил переступать п-порог редакции, я сразу п-понял, что это твоя дочь и у нее хватило ума самой добраться до редакции.

- Я бы и госпиталь сама нашла, - сказала Нина.

- Этого я уже не доп-пустил, и -вот она перед тобой. Вы поговорите, а я п-перекурю в коридоре. Тем более что мне полезно подумать над п-пере-довой. Такие вещи он никогда не забывает, это не бумажка с п-поездами.

Гурский оглядел палату, спавшего, завернувшись с головой в одеяло, левого соседа Лопатина и сидевшего в халате на своей койке правого соседа, с интересом слушавшего их разговор.

- Майор; будь человеком, п-пойдем покурим вместе мой "Казбек", если к-курящий.

- Курящий, но капитан, - поднимаясь с койки, сказал сосед справа.

- Ну так будешь майором! В таких случаях важно не ошиб-биться в п-противоположную сторону.

Они вышли.

- Этот отсыпается за три года воины, - кивнув на спящего соседа, сказал Лопатин, - железа набрал в себя за троих, а нервы так и не расшатал. Абсолютно невредимы.

- Я сама, когда дежурила, удивлялась, как некоторые спят. Одни совсем не могут спать, а другие спят и спят, - сказала Нина.

- И я, несмотря на боли, сначала все спал. Как объясняли врачи - от потери крови.

- Я знаю. А какие боли, отчего?

- Отчего боли бывают? Оттого, что болит. Он хотел отшутиться, но она строго прервала его.

- Папа, не говори со мной, как с мамой! У лечащего врача спрошу, если сам не объяснишь. Расскажи все сначала.

Ее слишком уж требовательная серьезность чуть не заставила его улыбнуться.

- Ладно, сначала так сначала! Но чтоб не повторяться: что и от кого ты уже знаешь?

- Ничего я ни от кого не знаю. Я же прямо с поезда, - сказала она укоризненно.

- А Гурский? - спросил он, подавив в себе желание Погладить ее по волосам.

- Твой Гурский только шутит: "Сейчас увидишь своего отца-молодца. Он в п-полном п-порядочке, и все тебе лично д-доложит". - Она сердито передразнила Гурского, но не выдержала и улыбнулась тому, как это хорошо у нее вышло. - Я только знаю наизусть твою телеграмму: "Получил сквозное пулевое грудь переправлен Москву всякая опасность миновала. Не верь никаким болтовням. Отец". Так? - спросила она, выпалив наизусть телеграмму.

- Так. И цени, что написал как взрослой, прямо тебе, а не тетке.

- И правильно. И хорошо, что я без нее получила. Я потом; два дня ее готовила.

- Сдала она? Сильно? - с тревогой спросил Лопатин, помнивший краеугольный характер своей старшей сестры и не представлявший, чтоб ее нужно было к чему-нибудь готовить.

- А что ты думаешь? - горько, по-взрослому, сказала Нина. - Конечно, сдала. Знаешь, как сейчас учителям?

- Догадываюсь.

- У нее в классе, где она классной руководительницей, больше чем у половины уже отцов нет. А она двадцать шестой год в этой школе и все считает и считает, скольких ее бывших учеников убили. Она почти про всех знает, ей говорят. Недавно пришла домой и заплакала - из-за какого-то Виктора Подбельского, что его убили в сорок пять лет, что он второгодник, из самого ее первого, после революций, выпуска, что у него уже внуки. А потом перестала плакать И говорит: "Теперь мне сто лет". Я говорю: "Тетя Аня, какие же вам сто лет?" - "Нет, - говорит, - теперь, после этого, мне сто лет. И я больше жить не хочу. Буду жить, потому что нужно, но не хочу". И Андрей Ильич, - вздохнула Нина и остановилась.

- Что Андрей Ильич? - спросил Лопатин. Андрей Ильич был муж его старшей сестры.

- По-моему, он потихоньку умирает, - сказала Нина. - Но по нему не так заметно, он все время больной, как я приехала. А тетя Аня, ока, знаешь, в этом году вдруг... - Она подыскивал, как бы получше объяснять Отцу его "вдруг", а он все равно не мог поверить, что сестра стала другой. чем та, к которой Ой привык.

Дочь замолчала и выжидающе посмотрела на него. И он рассказал ей о том, что с ним было, помня, что Гурский курит и ждет в коридоре.

История с ним вышла довольно глупая, хотя и не такая уж редкая для этой весны. Отправив во время осады Тарнополя две корреспонденции по телеграфу, он после взятия города был вызван в редакцию и поехал в Москву с третьей, начерно написанной статьей в полевой сумке. Глупость состояли в том, что, боясь напороться на бандеровцев, он не рискнул ехать глядя на ночь с другими корреспондентами из-под Тарнополя в штаб фронта, - перенес на утро. Корреспонденты накануне ночью проехали благополучно, а он среди бела дня нарвался на обстрел в лесу. Незнакомый шофер, которого ему дали, чтоб добраться до штаба фронта, вместо того чтобы гнать дальше, маханул из "виллиса" в кювет, а он, еще не успев схватиться за баранку, получил пулю в грудь. И на том бы и окончил свои дни, если бы не шедший сзади "студебеккер" с какой-то командой. Солдаты открыли огонь из автоматов по лесу. Бандеровцев, как видно, было кот наплакал: они смылись. Шофер вылез из кювета, случившийся в команде санинструктор перебинтовал грудь; через три километра стрелка с крестом показала налево, на какую-то медицину, я через двадцать минут - на стол!