Это было давно: Дневники. Воспоминания. Путешествия - Алла Сергеевна Демидова
Еще до Варшавы, т. е. в первые два дня пути, мы как-то сошлись с ней на площадке вагона. Она стояла одна, и мне хотелось с ней заговорить – я подошла ближе. Начался разговор со взаимного представления, а потом я спросила не народная ли она учительница. Она заинтересовалась этим моим предположением и сказала, что она учительница средней школы и курсистка. Этим объясняется моя ошибка, так как мне кажется, что у народных учительниц, идейных, и у курсисток есть общая отметка интеллигентной простоты. Не помню, как это вышло, но только в эту беседу я рассказала ей много о себе, о своей собственной педагогической деятельности, о ее внешних рамках; рассказала и о моей майкопской высылке. Она слушала меня с почти сосредоточенным вниманием, что, вероятно, и возбудило во мне желание рассказать ей о себе. Изредка она задавала мне какой-нибудь вопрос, но так осторожно, будто боялась слишком близко коснуться моей больной души. Вид у нее был немного удивленный. Но потом уже более доверчивым тоном она меня спросила, как я могла сразу, чуть ли не с первого слова оказать незнакомому человеку столько доверия. Это ее, очевидно, поразило. Я ей ответила, что со мной это не всегда бывает, но в данном случае я не боюсь ошибиться, и затем спросила ее, правильно ли мое предположение, что она социал-революционерка. Она улыбнулась, но ответила мне, что не причисляет себя к партии. Уже в первую беседу обнаружилось ее удивительное умение, даже не умение, а свойство, так как это делалось помимо ее воли, привлекать к себе людей и заставлять их распускаться, как бутон, раскрывая свою душу. Татьяна, в противоположность мне, отнеслась к ней с некоторым недоверием, в чем было виновато, я думаю, ее сходство с Дуней, которую Татьяна почему-то недолюбливала. Но уже через несколько дней, когда я как-то ей сказала, что Александра Васильевна, как мне кажется, человек очень мягкий, чуткий, в противоположность Дуне, она ответила: «Ну, и она, наверное, разная!» Даже спустя уже недели две она признавалась мне, что никак не может отнестись к ней непредвзято, что продолжает в ней видеть Колобка, как прозвали мою сестру.
В Варшаве я, как ни странно, Александру Васильевну не помню. Может быть, потому, что это был первый город, который нам пришлось осмотреть, и внешние впечатления заслонили от меня людей. Я помню только мою другую подругу Люсю, так как беспокоилась из-за ее усталости; она отставала от группы, и ее приходилось все время поджидать. Из всей нашей компании Люся была, пожалуй, самой слабой.
Варшава. Вид на Большой Королевский замок со стороны реки Вислы. Фото начала ХХ века
Варшава. Лазенковский дворец. Фото начала ХХ века
Из варшавских впечатлений прочно остались в памяти, во-первых, королевский дворец, в котором поражает низкое желание его обитателей во всех мелочах подчеркнуть свое господство: Тронный зал с громадным портретом Николая I на месте трона польских королей; часы с инициалами Александра II вместо польского герба. И во-вторых, произвел впечатление своим изяществом маленький дворец Станислава Понятовского в Лазенках. Понравились мне также варшавские парки и тот дух большого европейского города, который мне был знаком еще по Риге и который я люблю.
В ночь с 21 на 22 июня мы должны были пересечь границу, и эта ночь останется для меня памятна навсегда.
Итак, поезд подошел к Границе. Уже перед станцией мы немного волновались; проводник нас предупредил, чтобы мы приготовили свои паспорта, так как их сейчас у нас отберут для проверки. Послышался звон шпор, явился охранитель душ российских граждан и унес куда-то с собой наши паспорта. Был поздний вечер. В вагоне, слабо освещенном лампами, стоял полумрак. Чувствовали мы себя скверно, как-то ослабленно, будто действительно в чем-то провинились, и нас сейчас поймают с поличным или опять вышлют в какую-нибудь Тмутаракань. Пока проверяли наши паспорта, нас попросили перейти в другой поезд. Там вагон был старого образца с неподнимающимися спинками сидений, и в нем стоял тот же полумрак, что и в предыдущем вагоне первого поезда. И вот здесь разыгралась та трагикомическая история, которая может возникнуть, кажется, только у нас на почве всеобщей и хронической испуганности российских граждан. Я вышла на платформу с кем-то из товарищей. Вдруг прибегает Мария Петровна с испуганным лицом и сообщает, что в вагоне неладно: какой-то незнакомый молодой человек быстро вбежал в наш вагон, бросил на первое попавшееся место небольшой чемодан и быстро скрылся. Публика окружила таинственный чемодан, высказывая даже подозрения, не бомба ли в нем. Только немногие, в том числе и Александра Васильевна, выразили мысль, что это, вероятно, просто пассажир, торопившийся взять билет, так как никому нет никакого расчета подбрасывать бомбу при выезде из нашего любезного отечества. Конца сцены ни я, ни Александра Васильевна не видали, так как ушли с места происшествия, перестав им интересоваться. Потом мы узнали, что таинственный чемодан так же быстро исчез, как и появился: тот же молодой человек опять быстро вбежал в вагон и, схватив его, улетучился.
Поезд стоял на станции долго, что-то больше получаса; за это время жандармы успели проверить наши права на выезд из Отечества в чужие страны. В вагон вошел жандарм с пачкой паспортов и раздал их, вызывая всех по фамилиям; в каждом паспорте оказалась отметка о пересечении границы.
Наконец все закончилось. Двери захлопнулись, и поезд тронулся с места. Помню, что я стояла у окна и напряженно всматривалась в ночной мрак: сейчас мы будем в Австрии. Мне даже удалось увидеть какую-то светлую линию, неясно рисовавшуюся на темном фоне ночи. Наверное, это была какая-нибудь небольшая речка. Поезд шел недолго, около 20 минут, и остановился на станции Щаково. Послышалась немецкая речь, на платформе мелькнули австрийские кепи. Мы забрали наши чемоданы и длинной вереницей, возбуждая внимание публики, которая была тогда еще для нас новым впечатлением, направились в зал таможенной ревизии. Австрийские чиновники с какими-то каменными лицами, с официальной выправкой и жесткой речью мне очень не понравились. Осмотрели они наши вещи довольно-таки быстро, отрывисто спрашивая: «Haben Sie Tabak?»[1] Впоследствии в течение нашего полуторамесячного путешествия нам еще пять раз пришлось подвергаться таможенному досмотру, но ни один не оставил того неприятного чувства, какого-то незаслуженного оскорбления, как этот осмотр. Может быть, потому, что был первым. Чувство это усилилось, когда при выходе из зала, уже в дверях, австрийский чиновник потребовал
