Геннадий Прашкевич - Брэдбери

Он мог расплакаться над увлекшей его книжкой, обливался слезами на киносеансах, пугался всего неизвестного, необъяснимого и в то же время со странным упорством тянулся ко всему непонятному

Сэм Уэллер, биограф Рея Брэдбери, приводил слова писателя о своей феноменальной памяти: «Я хорошо помню обрезание пуповины, помню, как в первый раз сосал материнскую грудь… Кошмары, обыкновенно подстерегающие новорожденного, занесены в мою мысленную шпаргалку практически с первых недель жизни… Знаю, знаю, что это невозможно, большинство людей ничего такого не помнят, не могут помнить, ведь психологи утверждают, что дети обычно рождаются не вполне развитыми, только через несколько дней приобретая способность видеть и слышать… Но я-то видел! Я слышал!»3

Брэдбери утверждал, что помнил первый в его жизни снегопад.

Еще он помнил, как его, трехлетнего, водили в кино — в феврале 1924 года.

Показывали немой фильм «Горбун собора Парижской Богоматери» (по роману Виктора Гюго) с Лоном Чейни (1883-1930) в главной роли, и этот страшный горбун навсегда врезался в память мальчика. «Каким-то удивительным образом он буквально вошел в мое маленькое тело, — позднее рассказывал Брэдбери журналистам. — Трудно поверить, но я действительно ощущал себя горбуном».

Может, в этом кроется секрет необыкновенной достоверности того, о чем писал Рей Брэдбери. Он всегда (или почти всегда) умел находить слова — простые и в то же время отличающиеся от тех, что звучат вокруг нас на улице, дома, в офисах.

Да и странно, если бы это было не так.

Ведь в своих лучших книгах Рей Брэдбери всегда писал о себе, об увиденном именно им самим; он писал о своей жизни.

«…Вилл в который раз подумал, что Джим напоминает ему одного почти забытого старого пса. Каждый год этот пес, который месяцами вел себя примерно, вдруг убегал куда-то и пропадал по нескольку дней, после чего возвращался, хромая, облепленный репьем, тощий, пахнущий свалками и болотом; всласть повалявшись в грязных корытах и вонючем мусоре, он трусил домой с потешной ухмылкой на морде. Вернувшись, пес опять вел безупречную жизнь, был образцом благонравия, чтобы спустя какое-то время вновь исчезнуть…»4

Зачем такое придумывать?

Это достаточно раз увидеть.

Тихий Уокиган нравился Рею.

Рядом проходила железная дорога, соединявшая Чикаго и Милуоки.

Один за другим катили по широкому шоссе тяжелые грузовики и легковые автомобили. Движение непрерывное, мощное, можно сказать — американское. Но все равно это была типичная одноэтажная Америка — буки, вязы, черепичные крыши, решетчатые ставни, мэрия, церковь, непременная деревянная фигура индейца у порога табачной лавки…

Однажды на Рождество тетя Невада, любимая тетушка Рея (тетя Нева, как называли ее в семье), подарила племяннику фантастический комикс «Жил-был однажды».

«Это она приохотила меня к тем метафорам, которые позже вошли в мою плоть и кровь, — вспоминал позже Брэдбери. — Это ее заботами я воспитывался на самых лучших сказках, стихах, фильмах и спектаклях, с горячностью ловил всё происходящее и с увлечением записывал. Даже теперь меня не покидает такое чувство, будто тетя Нева заглядывает через плечо в мою рукопись и вся сияет от гордости…»

«Жил-был однажды…»

Казалось бы, самая обыкновенная книжка, каких много.

Но впечатлительный Рей — в очередной раз — был необыкновенно поражен.

Фантастичность образов, красочность картинок, странная, вдруг открывшаяся ему возможность проникать через буквы в какой-то совсем иной, огромный, нереальный мир — это не могло не поражать!

Рей до самой старости относился к тете Неве, как к своей второй маме.

Тетя Нева была добра к нему, понимала его, чувствовала его настроения, к тому же сама отлично рисовала, увлекалась скульптурой, дизайном, театром. С помощью тети Невы маленький Рей со временем добрался и до сумеречных стихов и рассказов Эдгара Аллана По (1809-1849), и до светлого «Волшебника страны Оз» Лаймена Фрэнка Баума (1856-1919).

«Весь этот пасмурный день, в глухой осенней тишине, под низко нависшим хмурым небом, я одиноко ехал верхом по безотрадным, неприветливым местам — и, наконец, когда уже смеркалось, передо мною предстал сумрачный дом Эшеров. Едва я его увидел, мною, не знаю почему, овладело нестерпимое уныние. Нестерпимое оттого, что его не смягчала хотя бы малая толика почти приятной поэтической грусти, какую пробуждают в душе даже самые суровые картины природы, все равно — скорбной или грозной. Открывшееся мне зрелище — и самый дом, и усадьба, и однообразные окрестности — ничем не радовало глаз: угрюмые стены… безучастно и холодно глядящие окна… кое-где разросшийся камыш… белые мертвые стволы иссохших деревьев… от всего этого становилось невыразимо тяжко на душе…»5

Нестерпимое, невыразимое уныние, о котором так выразительно писал Эдгар По, было понятно чувствительному Рею — по крайней мере, вызывало явственный отзвук в душе. Хорошо, что нашелся некий противовес этому унынию: книги Эдгара Райса Берроуза (1875-1950). Невероятные приключения дикого, но благородного Тарзана — приемыша обезьян, в завораживающих джунглях Земли и не менее невероятные приключения мужественного офицера, ветерана американской Гражданской войны Джона Картера, воюющего за свободу всех разумных существ на суровых просторах планеты Марс…

Первая мировая война разорила Европу, но Северо-Американских Соединенных Штатов, как тогда назывались США, пошла только на пользу. Из бурной, но все же провинциальной заокеанской территории, из постоянного финансового должника всё той же Европы США очень быстро превратились в главного мирового кредитора. При этом кредитора весьма находчивого. Даже когда проигравшая войну Германия оказалась неспособной выплачивать репарации, наложенные на нее по мирному договору, прагматичные, не желающие терять ни цента американцы нашли выход: предложили план Дауэса, укрепивший европейскую экономику.

Америка!

Америка — прежде всего!

Превыше всего — всегда Америка!

Автомобильные заводы, химические предприятия, электротехническая промышленность, бытовая техника — американцы хотели жить богато и благополучно, они хотели жить богаче и благополучнее всех других народов. Деятельные и практичные, они прекрасно понимали, что мало производить качественные товары, — эти товары еще надо продать! Промышленник и изобретатель, автор более чем 160 патентов, Генри Форд (1863-1947) первый снизил цены выпускаемых им автомобилей до реальной покупательной способности. «Народный» легковой автомобиль за 299 долларов теперь могли купить многие; соответственно выросло и производство. К 1925 году заводы Форда выпускали до девяти тысяч машин в сутки. Бесчеловечное конвейерное производство многие запомнили по фильму Чарли Чаплина «Новые времена»: «Поставить гайку 14 на болт 142 и повторять, повторять, повторять эти несколько движений, пока руки не начнут трястись».