Дневник отчаяшегося - Фридрих Рек-Маллечевен
Список виновных в случившемся со страной у Река весьма обширен. В него входят даже деятели консервативного Сопротивления, попытавшиеся 20 июля 1944 года свергнуть Гитлера. В своем дневнике Рек называет их приспособленцами, которые предали сначала императора, затем республику и потом долгие годы пресмыкались перед Гитлером (что было отчасти справедливо). Он выносит жестокий приговор всему немецкому обществу, называя его совершенно выродившимся, используя такие хлесткие выражения, как «стадо троглодитов». Сам автор, безусловно, относит себя не к «троглодитам», а к «лучшим немцам». Но остались ли они, эти лучшие? Остается ли еще надежда в ситуации, мрачнее которой невозможно себе представить?
Самым знаменитым из опубликованных при жизни произведений Река стал роман, посвященный истории Мюнстерской коммуны 1534–1535 годов — малоизвестному в России эпизоду ранней Реформации, когда власть в одном из наиболее значимых немецких городов захватили радикальные анабаптисты, ненадолго установившие там теократический режим. Вышедшая в свет в 1937 году, эта книга имела большой успех; ее хвалили как за художественные достоинства, так и за внимание к историческим деталям. Сам автор рассматривал роман одновременно как скрытую сатиру и недвусмысленную аналогию. В дневнике он напрямую отождествлял Мюнстерскую коммуну с Третьим рейхом — общим между ними было массовое помешательство, охватившее благовоспитанное общество и заставившее его подчиняться ничтожеству. Взгляд Река в будущее своей страны в целом довольно пессимистичный. Это неудивительно, учитывая, что нацизм в его глазах являлся лишь одним, наиболее крайним, проявлением новой эпохи заводов и масс. Однако проводимые им самим исторические параллели давали повод для оптимизма: Мюнстерская коммуна оказалась недолговечной, город стряхнул с себя наваждение. Он отчаянно искал ростки «новой Германии» — в лице баварских крестьян или студентов, расклеивавших антиправительственные листовки, — но, похоже, не очень верил в них. Или, по крайней мере, в то, что сумеет увидеть их своими глазами.
Эта новая Германия все-таки появилась на свет вскоре после смерти Река. Совсем не такая, какой он, вероятно, хотел бы ее видеть, но тем не менее излечившаяся от коричневой болезни, отказавшаяся и от утопии «Третьего рейха», и от ностальгии по утраченному прошлому. И это еще один урок, который мы можем извлечь из чтения дневника Фридриха Рек-Маллечевена: мрачные прогнозы современников сбываются далеко не всегда; каким бы отчаянным ни казалось сегодняшнее положение, будущее может оказаться гораздо светлее, чем мы осмеливаемся надеяться.
ДНЕВНИК ОТЧАЯШЕГОСЯ
Май 1936
Шпенглер[1] покинул нас. Такая сильная личность имеет право на смерть всего двора, подобно почившему махарадже, поэтому через несколько дней после его кончины и Альберс, отвечающий за публикации шпенглеровских произведений в издательстве «Бек», ушел из жизни, причем совершенно жутким образом, бросившись под пригородный поезд в Штарнберге, где его нашли истекшего кровью с перебитыми ногами. Шпенглера я видел несколько недель назад на Байерштрассе, все в том же костюме из дорогого сукна и все с теми же проклятиями и мрачными пророчествами, которые выдавали жажду мести и оскорбленное самолюбие. Хотелось бы рассказать о нем…
Помню нашу первую встречу, когда тот самый Альберс познакомил нас. В небольшом, явно не приспособленном для подобной нагрузки автомобиле сидел массивный мужчина, который казался еще массивнее из-за толстого шерстяного пальто, в нем все было бесконечно надежным и солидным — глубокий бас и знакомый пиджак из шерстяного сукна, аппетит за ужином и поистине циклопический храп ночью, который, как громыхающий лесопильный завод, будил гостей моего загородного дома в Кимгау. В то время, до большого успеха его большого труда и до жизненно важного решения уйти в лагерь магнатов тяжелой промышленности, он еще мог быть веселым и простым, а иногда его величество было готово даже зайти в речку недалеко от моего дома и с удовольствием поплавать. Позже было бы немыслимо предстать перед бедными батраками и крестьянами в купальном костюме и в их присутствии фыркающим Тритоном подниматься на берег.
Он представлял собой самую странную, на мой взгляд, смесь настоящего человеческого величия и небольших и одновременно больших слабостей, за упоминание которых, надеюсь, меня не упрекнут сегодня, когда я прощаюсь с ним. Как человек, он был одним из великих меланхоличных обжор, которые с печальными глазами любят устраивать оргии за одиноким столом, и я со светлой грустью вспоминаю вечер, когда в моем доме за небольшим ужином на троих — это было в последние недели Первой мировой войны, и нельзя было подавать гостям слишком много — он, поучая всех, с жадностью поглотил целого гуся, не оставив двум товарищам — а за столом, кроме меня, сидел еще и Альберс — ни кусочка. Его пристрастие к пышным обедам, которые потом подавали промышленники-покровители, было не единственной чертой, казавшейся смешной. Когда я познакомился с ним, еще до первого большого успеха, он попросил не приходить в его маленькую квартирку (думаю, на Агнесштрассе в Мюнхене), потому что там было слишком тесно, но позже он надеялся показать мне библиотеку во всей своей монументальности в другой обстановке. В 1926 году, когда он присоединился к могущественному Лангнамферайну[2] и переехал на помпезную Виденмайерштрассе на набережной Изара, он провел меня по веренице огромных залов, показал ковры, и картины, и даже кровать, которая при ширине в пять футов была уже достопримечательностью и напоминала катафалк… но он был явно смущен, когда напоследок я захотел пройти в библиотеку. В конце концов, не сдавшись, я оказался в довольно маленькой комнатке, где на изрядно потертом стеллаже из орехового дерева, рядом с бесконечной серией томов мировой истории Ульштейна и детективных романов, стояли так называемые «грязные книжки». Никогда еще я не видел человека с таким мизерным чувством юмора и такой ранимостью при малейшей критике. По воле судьбы в «Закате Европы», наряду с великими выводами, он допустил множество опечаток, погрешностей и ошибок, хотя изо всех сил ненавидел неточность… так, Достоевский у него родился в Петербурге, а не в Москве, герцог Бернгард Веймарский умер до убийства Валленштейна, а ведь из всех этих ошибок делаются весомые выводы. Горе тому, кто осмелился бы обратить его внимание на эти вещи, хотя они могут случиться с каждым! Помню забавную сцену в моем доме, когда после ужина он по привычке начал читать лекцию и проповедовать, а в перерывах занимался катехизацией одного из своих учеников, который был среди гостей. Забавно, что ученик, недавно вернувшийся из Африки с тяжелой формой малярии, заснул и очень громко храпел в своем кресле, но между храпом на все вопросы мастера в духе «His
