Нина Одолинская - Советские каторжанки

пела Тарасючка, и я запомнила эту песню. Запомнила потому, что недавно рассталась с тем, кого любила. И еще потому, что слова любви, ласки, человеческого тепла контрастировали с окружающей реальностью.

...При расставании он подарил мне крохотную костяную подковку — на память. А я подобрала с его стола откатившийся в сторону патрончик от револьвера. Связала находку вместе с подковкой, зашила в лоскут и на шелковой ленточке надела на шею, как талисман. Казалось, ношу с собой частичку его силы и уверенности в себе — то, чего так не хватало мне в жизни, сложной и непостижимой. И вот этот талисман забрали при обыске. Точно отняли крохотную, призрачную надежду на встречу в будущем.

Правда, он поклялся, что после войны непременно меня найдет. Но цену клятвам я уже знала. Даже удивилась: такой умный человек — и думает, что я ему верю... О каких клятвах можно говорить теперь, когда необходимо просто выжить, да еще и помочь выжить близким, — до клятв ли в такое время?..

Сядемо вкупоцi пiд калиною,I над панами я пан.Глянь, моя рибонько, срiбною хвилеюСтелеться в полi туман, —

выводила Надя. И от любовных слов тяжко становилось на сердце. Я чувствовала всю необратимость свершившегося. Бездна разделяет минувшую жизнь и будущее. Может, я и сумею доказать свою невиновность, но его больше не встречу. Никогда. Даже если выживу. Он не станет меня искать — будет бояться встречи. Потому что был чересчур откровенен со мной. Назвал по секрету свое имя, отчество, фамилию. Я не поверила ему — но запрятала в глубокий кармашек памяти все его слова, сказанные при расставании.

Тянулись дни. За окном ходили по улице люди, проносились машины — жизнь продолжалась, но для нас она словно остановилась в томительном ожидании чего-то неведомого и недоброго.

Как ни убеждала я себя, что все обойдется, давили скверные предчувствия. Мучила разлука с любимым человеком. От этой душевной боли все невзгоды казались пустячными и ничтожными; предстоящее следствие и все, что могло ждать меня после суда, не имело значения.

Когда Тарасючка по утрам становилась в углу на колени, крестилась и читала «Отче наш», слова молитвы звучали для меня отголоском иной жизни. Не той, что шумела за окном, а совсем другой, где все подвластно могучей доброй силе, воле вечного и всеведущего существа. Меня воспитали атеисткой, и мне не приходило в

голову стать рядом с Тарасючкой на колени и креститься, но невыносимо хотелось отдать себя во власть этой мудрой силы и просить у нее защиты от одиночества и от надвигающейся беды. Однако просить не решалась: это было бы нечестно — заделаться верующей тогда, когда тебе плохо. А слова молитвы непроизвольно повторяла про себя, как заклинание...

Глава 2. СЛЕДСТВИЕ - СУД - ПРИГОВОР

Мой следователь, некто Куркова — женщина в звании капитана, задавала вопросы сухо и беспристрастно. Записав мои ответы, давала прочесть и подписать. Я делала это почти автоматически. Скрывать мне было абсолютно нечего.

Подробно рассказала, как увезли в Германию, как бежала из лагеря, как меня приютили эмигранты и помогли получить эмигрантский паспорт, с которым устроилась работать в Берлине ученицей-лаборанткой на фармацевтическом заводе фирмы Шеринг, как меня нашли, забрали из лагеря, как снова бежала, попала в потсдамскую тюрьму и отсидела срок в штрафлагере за побег. И как оказалась в разведшколе: вербовщик сказал, что под Познанью есть школа для русских, начальник школы — его приятель, обучают там разным ремеслам. К концу третьего года жизни в Германии домой хотелось мучительно, и, бросив все, я поехала в школу — только потому, что близко к фронту, к родине. Узнав, что там готовят разведчиков, долго раздумывала — но решила, что вариант приемлемый: пусть обучат, перебросят, и я уйду домой. Больно нужна эта немецкая разведка!..

Почему врала нашим разведчикам? Очень просто. Я собиралась пойти и рассказать о себе и о тех местах и людях, которые могут кого-то заинтересовать. Но сначала решила обязательно побывать дома, повидать своих близких, узнать, как они пережили оккупацию. А там уж — будь что будет. Я ведь даже фамилию не меняла. И удостоверение из разведшколы не отдала шефу перед переброской, сказала, что потеряла. Чтобы потом поверили.

Иногда в конце протокола, когда следователь делал выводы из сказанного, появлялись якобы мои слова, из которых можно было заключить, что я умышленно действовала как антисоветчица. Так возникла формулировка «будучи антисоветски настроенной, добровольно поехала на работу в Германию помогать фашистам».

Между тем я не противилась вербовке только потому, что прошел слух, будто заберут специалистов-железнодорожников, а отцу, плановику в управлении железной дороги, было уже шестьдесят лет.

Сказала, что еду за отца, — пусть его не трогают. А что на фронт в начале войны, следователь не записала...

Я отказалась подписывать протокол. Но строгая капитанша разъяснила: в случае отказа все показания будут квалифицированы как деятельность нераскрытого врага. Такой враг опасен, значит достоин строгого наказания. А подписавший — это враг раскрытый и потому безопасный. Наказание будет мягче.

Очень неохотно я подписала протокол, в котором утверждалось, что принимающий помощь от эмигрантов — антисоветчик, а поступление в разведшколу — вражеский поступок.

Меня не били, лишь однажды пришел начальник капитанши майор Григорьев и стал материться. Я отказалась отвечать. Майор ухмыльнулся и переменил тон.

Еще до начала следствия я попросилась к врачу-венерологу. Болезненный зуд не давал покоя. Видно, сказывались условия, когда не было возможности соблюдать элементарные правила гигиены. В день осмотра нас с Тарасючкой сводили в баню. Врач осмотрела меня очень внимательно, сказала лишь, что ни одной внешней приметы болезни не находит. А зуд после бани прекратился. Вскоре я об этой проверке забыла...

Следствие подходило к концу. Я рассказала о полученном задании. В польском городе Катовице я должна была сесть на скамейку в парке и, когда подойдет человек и спросит: «Где вы покупали свой берет?» — ответить: «Возле Петродворца». Тогда он скажет, что делать. Если же установить связь не удастся — походить по базару, по самым многолюдным местам, и узнать настроения, прежде всего в частях Советской Армии. Сведения следовало записать на бумажку и засунуть ее между стеной и почтовым ящиком возле почтамта. И еще: переходя обратно линию фронта, при виде немецкого солдата громко сообщить: «Их бин абвер!» («Я разведчик!») и попросить отвести в штаб.

В изложении провожавшего нос капитана Павлова все выглядело предельно просто и логично. Правда, не совсем понятно, где можно было во время такой разведки жить. И денег дали так мало, что капитанша смеялась: