Тиран в шелковых перчатках - Габриэль Мариус

— Если хочешь, можешь остаться дома, — предложил Амори.

Фритчли-Баунд, который уже начал храпеть, мгновенно проснулся:

— Нет, не надо! Храбрая девочка… Спасение Ужасного Прохвоста… Навеки благодарен…

— И в который раз я тебя спасаю? — спросила Купер, закидывая фотоаппарат на плечо. — Все вы меня используете. Меня уже тошнит от этого. Ладно, идем.

Она не могла сосчитать, сколько раз заступала на место Фритчли-Баунда, когда тот был слишком пьян, чтобы работать. Она снимала за него и даже писала статьи. Он лишь вносил несколько правок трясущимися руками и отсылал работу под своим именем. За это она не имела от Фритчли-Баунда ничего, кроме благодарности и сознания, что буквально спасает его карьеру от краха. А катастрофа была неминуема: рано или поздно в газете прознают о его подвигах, и всему придет конец.

Подпрыгивая на жестком сиденье джипа, она смотрела, как мимо проносится Париж. Воздух густо пропитался запахом лошадей и навоза: из-за нехватки бензина город вернулся в девятнадцатый век, с его двуколками и каретами, громыхающими по бульварам. Из машин остались лишь немногочисленные такси да джипы, вроде их собственного, набитые солдатами, журналистами и прочими «военными туристами».

На зданиях тут и там виднелись отметины от снарядов. Они проехали мимо нескольких сгоревших грузовиков и взорванного немецкого танка в саду Тюильри, но в целом Париж выглядел великолепно. В отличие от Лондона, где они побывали чуть раньше в этом году, Париж, с его тронутой позолотой зеленью, с Эйфелевой башней, горделиво возносящейся над деревьями и крышами домов к лазурному небу, выглядел веселым и нарядным. Повсюду развевались трехцветные флаги, по мостовым катили девушки-велосипедистки.

— И не подумаешь, что здесь была война, — сказала Купер.

— Ее здесь и не было, — с иронией заметил Амори. — Сдаться намного проще, чем сражаться с врагом.

Жиру злобно покосился на него.

— А вы, месье, — спросил он многозначительно, — вы сами почему не сражаетесь?

Амори засмеялся, как обычно, не поддаваясь на провокацию, — мало что могло вывести его из равновесия. Но Купер бросилась ему на выручку:

— Мой муж освобожден от призыва на военную службу. У него слабое сердце.

— Слабое сердце? — Жиру окинул взглядом высокую крепкую фигуру Амори.

— Он в детстве перенес ревматическую лихорадку.

Жиру ухмыльнулся. Подобную недоверчивую улыбку Купер видела уже много раз.

Если говорить откровенно, Амори не призвали в действующую армию благодаря папе-банкиру, а не перенесенному в детстве острому ревматизму. Будучи сынком богатого семейства из Новой Англии, а также выпускником Корнеллского университета, собственное превосходство он принимал как должное. Купер же, чье происхождение было скромнее, а образование ограничивалось колледжем секретарей-машинисток, более остро реагировала на пренебрежение.

Она позволила ему соблазнить себя однажды летом на Лонг-Айленде: он стал ее первым любовником, и, к ее большому удивлению, женился на ней шесть месяцев спустя.

Обе семьи не были довольны выбором. Хиткоты расстроились, что Амори не взял в жены одну из подходящих ему по всем статьям юных светских бабочек, которые дебютируют каждый год. Отец Купер, овдовевший ирландский фабричный рабочий, нутром чуял, что Амори — ни на что не годный отпрыск тех самых богатых бездельников, которые держат за горло рабочий люд. А один из ее братьев заявил с грубой прямотой, что и с женщинами Амори, вероятно, ведет себя как мерзавец.

Тем не менее Амори открыто восхищался борьбой ее семьи против пороков капитализма. Как и многим интеллектуалам из высшего общества, ему нравилось воображать, что он склоняется к левым взглядам. Хотя, возможно, дело было в том, что противоположности часто сходятся. Не стоило сбрасывать со счетов и тот факт, что Купер была открыта сексу, в отличие от девушек из джентри[5].

Ее притягивала его внешность кинозвезды: блондин с густыми волосами и глазами пронзительно-синего, почти фиалкового цвета — ни у кого больше она не видела таких глаз. К тому же он обладал врожденной утонченностью и легкостью в контактах с внешним миром, которой Купер не имела, но втайне стремилась к ней.

Его направили в Европу военным корреспондентом… Она отказалась остаться, поэтому он взял ее с собой, воспользовавшись связями своей семьи и выбив аккредитацию для них обоих. Это должно было стать их великим приключением. Он говорил, что каждый имеет право извлечь из войны свою выгоду. В его случае — Пулитцеровскую премию. Он писал роман, который должен был стать величайшим со времен Хемингуэя (которого он отыскал первым делом, как только они прибыли в Париж). По искреннему заблуждению Купер, Амори обладал блестящим талантом, несмотря на все его недостатки.

Его талант был главной причиной, по которой она все еще пыталась сохранить их брак спустя полтора года после свадьбы, когда большая часть иллюзий по поводу Амори уже развеялась, в том числе и ее ожидания, что он будет верным мужем. С женщинами он вел себя как скотина — в этом братья оказались правы.

Однажды ночью, будучи в подпитии, он разоткровенничался и признался, что его отец постоянно, с первого дня женитьбы, изменял матери и что мать «привыкла с этим мириться». Подразумевалось, что ей следует поступить так же.

Купер откинула голову назад и позволила ветру трепать волосы. Длинная, роскошная медно-рыжая грива дала ей это прозвище, и к двадцати шести годам на Купер[6] она отзывалась охотнее, чем на Уну. Цвет волос гармонировал с бледной кожей и серо-зелеными глазами: усомниться в ее кельтском происхождении было невозможно. Она наслаждалась тем, как ветер играет ее волосами.

Купер обратила внимание, что женщины на улицах одеты намного лучше американок. Они гордо вышагивали на высоких каблуках, плечи их жакетов были по-мужски прямыми, шляпки — экстравагантными. Многие уверенно восседали на своих велосипедах, и их короткие юбки демонстрировали открытые икры. Как им это удается? Карточная система дома и в Британии привела к тому, что в последние четыре года все одевались просто и уныло. И как только этим француженкам, в условиях более жестких ограничений, удается выглядеть шикарно? Наверное, у галлов есть какой-то секрет, и ей внезапно захотелось его раскрыть. К черту правило «никогда не просить новых платьев»!

Купер наклонилась вперед и прокричала против ветра:

— Я хочу парижское платье!

Амори повернул голову, демонстрируя безупречный греческий профиль:

— Что?

— Парижское платье. Я хочу парижское платье.

Он нахмурился:

— Я и не думал, что ты модница.

— Мало ли чего ты не думал, а мне нужна новая одежда, — настаивала Купер. — Меня уже тошнит от хаки. — Ей и вправду надоели оливково-зеленые комбинезоны и уродливая форма, которые составляли весь ее гардероб. Она чувствовала, что своим внешним видом оскорбляет этот прекрасный город и служит объектом насмешек для надменных парижанок.

— Что скажешь, Жиру? — Амори посмотрел на француза.

Тот оглянулся на Купер и скорчил кислую мину:

— Женщины. Всегда одно и то же. У меня есть для вас кое-кто. Но сначала дела, мадам. Удовольствия после.

— Они из Сопротивления? — спросила Купер у Амори.

— Похоже на то.

Купер поймала их в видоискатель и навела резкость. Мужчины охотно позировали для фото: расправляли тощие плечи, раздували грудь, махали кепками и свистели.

С другого конца улицы донесся окрик, послуживший сигналом. С гиканьем люди бросились за угол, стуча эспадрильями по мостовой. Жиру резко мотнул головой, приглашая Купер и Амори следовать за ним.

— Теперь вы увидите, что ожидает коллаборационистов.

Вместе с бандой они выбежали на другую улицу, которая представляла собой обычный ряд домов. Мужчины тесно обступили намеченную жертву: молодую мать, только что вышедшую из дома и толкающую перед собой детскую коляску. Женщина в ужасе кинулась обратно к дверям, но мужчины преградили ей путь и потащили ее и коляску вдоль улицы.