Вольф Мессинг. Взгляд сквозь время - Михаил Никитич Ишков
Контролер взял обрывок газеты, уверенно прокомпостировал его и подобревшим голосом спросил:
– Зачем же вы с билетом под лавкой едете? Есть же места. Через два часа будем в Берлине…
Его слова окончательно разбудили Вольфа. Он посмотрел контролеру вслед, вытер пот со лба и, бегло глянув в сторону соседа, обнаружил, что тот сидит словно окаменелый, с вытянутым до неестественности лицом. Мессинг показал ему язык, тот сразу очнулся и на глазах посуровел.
Осознав, что опасность еще близка, Вольф дал деру. На ходу бросил обрывок на пол, у двери тамбура обернулся и увидел, что мальчишка поднял его и вертит его в руках. Догадка, что сейчас железнодорожник спохватится, а сосед предъявит ему «билет», пришпорила Вольфа. Он рванул дверь и выскочил в тамбур.
Дух перевел в соседнем вагоне, устроившись на лавке и глядя в окно, за которым сквозь завесу дыма пробивались пригороды Берлина. Этот дым, едкий запах дыма, пробелы улиц, такие же серые и унылые, как и выстроившиеся вдоль них дома, запомнились ему на всю жизнь.
Вольф любил Берлин, это самый чудесный город на свете. Да, он хмур, неласков, часто однообразен, местами старомоден, переполнен трамваями, но этот город оказался добр к одиннадцатилетнему беспризорнику. В нем уважают порядок, уважают тех, кто уважает порядок.
Громада Берлина поражала, и в этом скопище громадных тускло-коричневых, серых и островерхих домов предстояло выжить.
Это было нелегким делом, куда более трудным, чем вырваться от соседа по вагону, с арийской самонадеянностью потребовавшего объяснить, с какой стати Вольф показал ему свой поганый язык?
Свое требование он разъяснил следующим образом:
– Еще никто и никогда не смел показывать язык Вилли Вайскруфту.
Мессинг, будучи схваченным за воротник, не удержался от вопроса:
– Тебя зовут Вилли?
– Да.
– А меня, – надеясь на снисхождение, признался он, – Вольф.
– Мне нет дела до твоего поганого имени. Говори, как тебе удалось провернуть этот фокус с билетом? – он показал кулак и предупредил: – Если не скажешь…
Он был прилично одет: бархатная шоколадного цвета курточка, кожаные штаны до колен и высокие белые носки, каких Вольфу сроду видеть не доводилось. Кроме удивительных носков была в их доверительном разговоре еще одна неувязка. Вольф не сразу осознал ее.
Лицо его скуксилось, он обмяк и ответил:
– У меня был билет.
– Этот, что ли? – спросил немецкий мальчик и показал обрывок газеты.
Он спросил на русском языке!
Это было слишком для одного дня. Вольф толкнул Вилли в грудь, тот упал, и он дал деру. Немчишка пытался догнать его, но куда там. Те, кому удавалось вырваться из рук отца, были чемпионами в подобном виде спорта.
Мчался до тех пор, пока хватило сил. Затем затерялся в толпе разодетых фрау со вздернутыми носиками, в маленьких шляпках с зонтиками и непомерно большими бантами на спине. С ходу свернул в какой-то двор, огражденный высокими стенами с многочисленными окнами. Здесь почувствовал себя неуютно и, сопровождаемый презрительными взглядами какой-то прачки, снова выскочил на улицу. Добрался до сквера, где играл военный оркестр, там перевел дух и задался вопросом, почему никто не интересуется, что он делает на улице, как здоровье родителей, не носит ли с собой вшей, не голоден ли и есть ли у него пристанище? С городскими сверстниками дело обстояло еще хуже. Возможно, Вольф забрел не в тот район, но здесь, в городском саду, не было мальчишек и девчонок в его понимании. Здесь разгуливали важные маленькие господа в белых рубашках со странными, завязанными узлом ленточками под подбородком, коротких штанишках и высоких носках, уже виденных на соседе по вагону. Что касается девчонок – от этих не то что демонстрации языка, взгляда не дождешься, пусть даже он попытался бы пройти перед ними колесом.
Окончательно сразил Вольфа крохотный матрос, шествующий в сопровождении взрослой тети, уставившейся на него сквозь круглые стеклышки, надетые на красивую палочку. В ее глазах читался откровенный испуг: как бы он нечаянно не коснулся нарядного матросика!
Нужен он! Но Вольфа интересовало другое: что это за корабль, на котором служат пятилетние несмышленыши и далеко ли можно уплыть на таком корабле?
Впрочем, приближался вечер, и Вольфу следовало подумать о ночлеге. О местной синагоге ему и вспоминать не хотелось. Путем расспросов добрался до Драгунштрассе[3], где останавливались его земляки из Гуры Калеварии[4]. Там мальчика приютили добрые люди, помогли с работой. Он устроился посыльным в ночлежный дом, заодно мыл посуду, чистил обувь. Денег ему не платили, обещали кормить, но часто забывали об обещании, так что на голодный желудок, с мыслями о еде Вольфу удалось протянуть до февраля, когда на улице он упал в голодный обморок и попал в местную больницу. Дежурный врач осмотрел его и, зафиксировав остановку дыхания, приказал перевезти в морг.
В морге Вольф пролежал до следующего дня – санитары готовили труппы для патологоанатомического музея. Загвоздка вот в чем: состояние, в котором он находился, только со стороны можно было назвать обмороком или, если хотите, смертью. Очнувшись в больнице и услышав приговор врача, мальчик не потерял присутствия духа. Да, он не мог двигать членами, не мог дышать, не мог говорить, но все видел и слышал.
Под словом «все» подразумеваются не только высказанные вслух слова, но и слова, рождавшиеся в головах тех, кто имел с Вольфом дело. Другими словами, он улавливал странное удвоение голосов, при котором первому, ясно слышимому, вторил другой, дребезжащий, размыто угадываемый. При этом тени слов вовсе не повторяли сказанное вслух, а содержали какой-то иной смысл. Это было что-то вроде смутных оттисков, сопровождаемых уверенностью, что он слышит именно то, что слышит. Каждого, кто подходил, Вольф видел насквозь и ничуть не обижался, что к нему относятся как к вещи. Он не испытывал эмоций. Что-то, конечно, пошевеливалось в груди, но реакция была отстраненная, потусторонняя, как если бы до кого-то доносился разговор соседей в электричке. Смысл их разговоров вовсе не занимал его, кроме некоторых незнакомых и удивительно красивых выражений. Например, «патологоанатомический музей». В музеях Вольф никогда не бывал, но слышал о них, и где-то глубоко внутри, из-под спуда пробился вопрос: неужели и
