Прогулки с Андреем Толубеевым. Записки театрального дилетанта - Михаил Константинович Зарубин
Вокруг красота. Я впитываю ее. И даже, когда гаснет свет, она окружает меня. На сцене начинается своя, такая удивительная, настоящая жизнь. Все происходит перед моими глазами. Я чувствую свое дыхание и дыхание героев. Волнует только происходящее на сцене — сопереживаю, страдаю и радуюсь. Внезапно… Конец! Аплодисменты… Все единым порывом стоя хлопают, и хочется хлопать как можно дольше. В глазах благодарность. Каждый думает о чем-то особом. Выхожу на Фонтанку. На улице уже темно. И мысли какие-то другие. Нет суеты, проблем. Хочется, как можно дольше сохранить в душе это ощущение… Побывал в особом прекрасном мире.
Смотрю на темную воду, совершенно спокойную. Она лижет и ласкает гранитную набережную, успокаивая и заставляя сделать переход в теперешнюю жизнь.
Как зарождается странное, порой мучительное, порой легкое, сладостно-восторженное состояние, именуемое «любовью к театру»? Вероятно, у всех это происходит по-разному, в зависимости от возраста, воспитания, уровня культуры, места жительства, и т. д. Но есть и общее — однажды возникнув, это состояние не покидает человека уже никогда. Очень точно это описал Михаил Афанасьевич Булгаков в своем «Театральном романе»:
«…Вьюга разбудила меня однажды. Вьюжный был март и бушевал, хотя и шел уже к концу. И опять, как тогда, я проснулся в слезах. Какая слабость, ах, какая слабость! И опять те же люди, и опять дальний город, и бок рояля, и выстрелы, и еще какой-то поверженный на снегу.
Родились эти люди в снах, вышли из снов и прочнейшим образом обосновались в моей келье. Ясно было, что с ними так не разойтись. Но что же делать с ними?
Первое время я просто беседовал с ними, и все-таки книжку романа мне пришлось извлечь из ящика. Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трехмерная. Как бы коробочка, а в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе. Ах, какая это была увлекательная игра, и не раз я жалел, что кошки уже нет на свете и некому показать, как на странице в маленькой комнатке шевелятся люди. Я уверен, что зверь вытянул бы лапу и стал бы скрести страницу. Воображаю, какое любопытство горело бы в кошачьем глазу, как лапа царапала бы буквы!
С течением времени камера в книжке зазвучала. Я отчетливо слышал звуки рояля. Правда, если бы кому-нибудь я сказал бы об этом, надо полагать, мне посоветовали бы обратиться к врачу. Сказали бы, что играют внизу под полом, и даже сказали бы, возможно, что именно играют. Но я не обратил бы внимания на эти слова. Нет, нет! Играют на рояле у меня на столе, здесь происходит тихий перезвон клавишей. Но этого мало. Когда затихает дом и внизу ровно ни на чем не играют, я слышу, как сквозь вьюгу прорывается и тоскливая и злобная гармоника, а к гармонике присоединяются и сердитые и печальные голоса и ноют, ноют. О нет, это не под полом! Зачем же гаснет комнатка, зачем на страницах наступает зимняя ночь над Днепром, зачем выступают лошадиные морды, а над ними лица людей в папахах. И вижу я острые шашки, и слышу я душу терзающий свист.
Вон бежит, задыхаясь, человечек. Сквозь табачный дым я слежу за ним, я напрягаю зрение и вижу: сверкнуло сзади человечка, выстрел, он, охнув, падает навзничь, как будто острым ножом его спереди ударили в сердце. Он неподвижно лежит, и от головы растекается черная лужица. А в высоте луна, а вдали цепочкой грустные, красноватые огоньки в селении.
Всю жизнь можно было бы играть в эту игру, глядеть в страницу… А как бы фиксировать эти фигурки? Так, чтобы они не ушли уже более никуда?
И ночью однажды я решил эту волшебную камеру описать. Как же ее описать? А очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует. Вот: картинка загорается, картинка расцвечивается. Она мне нравится? Чрезвычайно. Стало быть, я и пишу: картинка первая. Я вижу вечер, горит лампа. Бахрома абажура. Ноты на рояле раскрыты. Играют «Фауста». Вдруг «Фауст» смолкает, но начинает играть гитара. Кто играет? Вон он выходит из дверей с гитарой в руке. Слышу — напевает. Пишу — напевает.
Да это, оказывается, прелестная игра! Не надо ходить на вечеринки, ни в театр ходить не нужно.
Ночи три я провозился, играя с первой картинкой, и к концу этой ночи я понял, что сочиняю пьесу.
В апреле месяце, когда исчез снег со двора, первая картинка была разработана. Герои мои и двигались, и ходили, и говорили…»
В этом отрывке Михаил Афанасьевич описал свое собственное рождение — рождение Булгакова-драматурга. Оно было странным, причудливым, маловероятным, и в то же время необыкновенно точным психологически.
Так рождаются не только драматурги, но и зрители, только вместо маленькой освещенной коробочки-камеры, в которой движутся и говорят крошечные человечки — сцена театра.
