Та осень - Владислав Март
Пёс встал на задние лапы опершись на наклонённый ствол и всем видом демонстрирует обнаружение кого-то вверху, в бесконечности канализационного неба и варикозных веток. Стоим оба. В тишине капля сухой неживой воды процарапала путь от кепки к вороту, сбегает к локтю. Так и в вену забежит. Одёргиваю рукав. Ничего. Наверху нет ничего. Птица, белка, всякая тварь покинула лес. Покинуты люди, что убивают всё. Когда заканчиваются деревья и пакеты, люди убивают друг друга. Только мясо людей никак не закончится. Пёс ещё стоит грациозным пони, но уже видно, что делает это просто так, не сдаётся. Показывает, что не мог ошибаться. Унюхал ничто, понял, ничего нет. В смысле что ни нет ничего, а есть ничего. Ничто обнаружил мой пёс. Пёс всегда прав. Там есть ничего. Минута и опускается на отведенные ему четыре лапы. Дерево молчит. Капля бежит. Листья-самоубийцы кидаются на нас. Одиночки прилипают к ботинкам, большинство укладываются поверх предыдущих отчаянных. Снимаю какого-то липового камикадзе с пса и бросаю на дно леса, пусть гниёт как все, нечего путешествовать на халяву.
Грибы торчат на каждом пне. Инопланетяне эти, не понимают ни меня, ни растения, им только дождаться. Будет им явление их главного божества. Верховного глобального гриба всех грибов. После которого ветром поднимет пол леса и треханёт так, что даже из мёртвой воды на секунду взлетят обратно на ветви обрывки недосгившего. Лист встанет на ножку. Распятия колючки отдадут честь своими мачтами. После только грибы и борщевик. Потом никаких уже людей-мусороносцев. Грибы плотными рядами, квадратами, как на бородинском поле, солдатами на Сенной, кадетами в классе, плечом к плечу, шляпка к шляпке. Все ждут супергриб. Поскальзываюсь на одном из воинств шляп-переростков. Чуть не знакомлюсь всем телом с паззлом. Касаюсь только рукой, устоял, выпрямился. Ладонь в коричневой биомассе. К ней, как ярлык, прилип только один дубовый кудряшковый листок, остальное переработанное бактериями уже тесто. Стряхиваю кисть, пару раз, третий. Остаётся только мерзость, липкость и чувство, что рука заражена. Отрубить? Карточки листьев со словами на незнакомом языке может быть учат меня грибному языку? Пишут мне письма? Поворачиваю к оврагу, тяну пса за собой. Земля закругляется и падает в овраг.
По дну овражка бежит ручей. Летом пересыхал, сейчас вбирает слёзы всех, кто видит приближение зимы впервые. Всех народившихся клёнов со сладкой тонкой корой, всех папоротников-спиралек, всех однолетних на пороге сгнивания. Ручей день за днём ширеет. Вчера ещё мог его перепрыгнуть широким шагом. Сегодня перехожу по сваленным обрубкам сосны. Весом своим вбиваю обрубки в дно ручья. Следующий человечешка уже намочит ножки. А может поскользнётся и сложит голову не за родину-мать, а за мёртвую осеннюю водицу, за обрубок шишкинской сосны, что никогда не растёт в голом пшеничном поле. Художники-фантазёры. Символы им подавай. Рожь от пшеницы научитесь отличать. Впрочем, сейчас все поля поделены на кладбища и сотки. На нынешних полях вместо хлеба и взойдут сосны. Пёс бредёт вдоль, по самому ручью, заходит по живот. Не хочет поперёк переходить, идёт как по тропинке из воды. Жду на другом берегу пока он пройдёт туда-сюда по семь метров поводка. Мокрый пёс демонстрирует силу воды. Взгляд безумный, уши назад, прыжки из стороны в сторону и попытка прихватить меня за ногу, за рукав. Заигрывает и вертится на месте, делает прыжки, тычет носом, приседает и тут же встаёт на задние и опирается на меня, как на дерево. Определённо вода отравлена. У пса интоксикация. Слёзы берёз, что поднимались соком из недр, в ручье, на собаке, на ботинках. Лес швыряет новые и новые порции листьев, как будто даже зелёных. Своих не бросает. Одних не оставляет, шлёт всё новые тучи листьев. Больше листьев. Швыряет в топку бактерий внизу. Скидывает, отряхивает, вырывает с корнем-носиком. Одних в лесу не бросает. Сбросит всех. Бросает сразу и сверху, и сбоку, всех в топку, всех в землю. Папоротники — зелёные над коричневостью всего. Они не умеют желтеть. Они родились на свете раньше, чем придумали осень. Во времена их появления и расцвета такой чухни как осень не было. Папоротники умирают зелёными. Зачем тратить фантазию на смену цветов и гниение? Смерть в зелёном. Смерть молодым. Умри как папоротник, ибо ты старше этого мира и не можешь адаптироваться к смене времени. Время отныне осень.
Возвращаемся к подъезду мимо рядов окон и подоконных нежелтеющих газонов. Их трава как пластик, как стекло, приняв однажды где-то в питомнике газонов зелёный вид, она уже никогда не станет иной. Умрёт, но не станет. Она будет торчать из-под первого снега, из-под мусора, какашек мопсов и корги, этих недособак, торчать зелёной как крокодил Гена в отреставрированном мультике. Наверняка она живёт не за счёт фотосинтеза, а за счёт ядерного распада пыли отживших своё стержней из АЭС, пыли, вложенной сетку с искусственной землей, раскатанной во дворах столицы. Это ядерная вечно-зелёная мутация. Это не та трава, что гибнет сегодня в лесу. Пёс, пробегая вдоль облетевшего шиповника хватает пастью перезрелую кровавую ягоду, жуёт, роняет на газон. Шиповник — последний дивиденд осени. Больше она ничего не даст. Завершающий урожай для собак. Дальше осень только заберёт. Тепло, солнце, чистоту ботинок и лап. Окна первых этажей, уже подсвеченные изнутри, но ещё не занавешенные предъявляют мне картинки идиллических семей. Людей полный составом, даже с молодыми мужчинами призывного возраста, садятся за столы и кушают что-то плоское на плоских тарелках. Какую я знаю плоскую еду? Отбивная? Капустный лист, яичница, жидкая каша… Может они доедают последние полуживые листья осени? Наверняка это
