Омар Хайям - Шамиль Загитович Султанов
Второе рождение Хайяма и начало его победного марша сначала по Европе, а затем по всему миру следует отнести к 1859 году: именно тогда в Лондоне выходит в свет книга стихов «Рубайят Омара Хайяма» в вольном переводе Эдварда Фицджеральда. Сборник стал настолько популярным и завоевал такое признание, что уже через считаные месяцы являлся библиографической редкостью.
В своих страстных письмах к возлюбленным молодые люди приводили рубаи Хайяма. Вошел в моду обычай говорить о жизненных разочарованиях хайямовскими четверостишиями. Устраивались публичные чтения стихов Хайяма. Одним словом, перевод пришелся по вкусу читающей публике Британской империи. В каждом из приблизительно ста четверостиший содержалась законченная мысль, выраженная в чеканной художественной форме. Это было неожиданно для чопорного и важного в своем многословии викторианского времени и в своей неожиданности вдруг оказалось привлекательным. Ведь художественные методы и принципы стихосложения были в то время совершенно иными. Через 26 лет английский поэт А. Теннисон назовет перевод Фицджеральда «планетой, равной Солнцу, бросившему ее в пространство».
Фицджеральд расположил стихи в сборнике в соответствии с собственным вольным представлением о личности Хайяма и его жизненном пути. В самом деле, рассуждал английский поэт и переводчик, почему бы не предположить, что в юности Хайям — гуляка, жизнелюб, поклонник женщин, воспевающий наслаждения, вино и радость бытия. Позже — мудрец, разочарованный в жизни. И наконец на закате жизни — проповедник мистической любви к Богу. Именно в таком порядке расположены рубаи в сборнике. И эта логика оказалась вполне подходящей для господствующих настроений поклонников четверостиший Омара Хайяма. До конца XIX столетия перевод Фицджеральда выдержал 25 изданий. Феноменальный случай в издательской практике того века! Несомненно, большую роль в успехе книги сыграл талант английского стихотворца. Забегая вперед скажем, что Хайяма потом будут переводить многие литераторы, в том числе известные поэты. Хотелось бы, однако, заметить, что до Фицджеральда Хайяма пытался переводить на немецкий язык Хаммер-Пургшталь, опубликовавший 25 четверостиший, на французский — Гарсен де Тасси и другие. Но прошли они незамеченными. И можно повторить: именно Фицджеральд — первооткрыватель Хайяма-поэта, показавший всей Европе замечательную личность исламского Востока.
Однако надо сказать, что имя Хайяма в ряду других деятелей Средневековья Ирана и Средней Азии упоминалось еще раньше. В Европе Хайяма знали уже в XVII столетии. О нем, как о поэте, упомянул Томас Хайд в своей «Истории религии древних персов», вышедшей в свет в 1700 году. Хайям-математик стал известен в 1742 году, когда Ж. Меерман в предисловии к своей книге по исчислению флюксий (математическому анализу) упомянул алгебраический трактат Хайяма.
Интересно, что в России Хайям-поэт и Хайям-математик долгое время считались двумя разными людьми. Возможно, путаница произошла по следующей веской причине. Во времена Хайяма свои труды ученые писали на арабском языке — языке Корана, языке мусульманской культуры, языке общения всего тогдашнего исламского мира. Не был исключением в этом отношении и Хайям, который почти все свои работы написал именно на арабском. Рубаи же писались для себя и, конечно, выливались на бумагу на родном языке. Далее они получали распространение среди близких друзей поэта, также говорящих на фарси. Кроме того, необходимо вспомнить, что именно Персия в этот период постепенно превращается в своего рода центр суфийского[2] движения и суфийской мысли Аббасидского халифата. Вот так и случилось, что в книгах, написанных на арабском языке, о нем говорят исключительно как о математике. Персидские же источники упоминают о нем и как о поэте.
…Итак, благодаря Фицджеральду Хайям был открыт для европейского читателя. И занял свое место в созвездии таких имен, как Фирдоуси, Саади, Хафиз… Затем популярность его в Европе и Северной Америке стала значительно шире. Одновременно появился и закономерный исследовательский интерес к проблеме жизни и творчества Хайяма. Сразу же возникло немало вопросов. Многие не решены учеными и исследователями и по сей день. Кем же все-таки по своим взглядам, спрашивали востоковеды, был Хайям? Так ли прозрачны и ясны его рубаи, как кажутся с первого взгляда? Следует ли трактовать его четверостишия прежде всего через призму суфийского миросозерцания и суфийских поэтических норм? Все ли рубаи, приписываемые Хайяму, в действительности принадлежат ему? Нет ли в его наследии других жанров литературно-художественного творчества, кроме знаменитых четверостиший?
Появилось целое направление в персидском литературоведении — хайямоведение. Со временем возникли и конкурирующие группы, которые различным, иногда противоположным образом, трактовали и образ самого Хайяма, и его рубаи.
В суфийском духе, например, склонен был толковать рубаи Хайяма упоминавшийся В. А. Жуковский. Он считал Хайяма поэтом, стремящимся к царству вечного, светлого и прекрасного, глашатаем созерцательной жизни и теплой любви к Богу. В таком же ключе задолго до Жуковского трактовал Хайяма французский его издатель Николя.
Некоторые ученые XX века — Свами Говинда Тиртха, К. Смирнов — были согласны с выводом Жуковского. В трактовке же иранского исследователя Мухаммада-али Фуруги Хайям был прежде всего ортодоксальным мусульманином, а затем уже суфием, религиозные, этические и философские взгляды которого не выходили за рамки ортодоксального ислама.
Ученые XX столетия — А Арберри, А. Кристенсен, Ф. Розен декларировали совершенно иной подход к творчеству Хайяма. Они отказались от прежних оценок, доказывая при помощи собственных аргументов, что произведения поэта, за небольшим исключением, чужды исламской мистике. У них Хайям превратился в безудержного гедониста, талантливого певца вина. Кстати, по поводу вина высказывается также немало противоречивых мнений. Есть много поводов полагать, что содержание этого слова у Хайяма исполнено глубоко символического смысла. Сторонники «гедонистской» точки зрения находили такие четверостишия, где, по их мнению, ни о каком, даже самом изощренном суфийском подтексте не может быть и речи. Делался вывод: значит, и в остальных случаях вино у Хайяма выступает в своем первоначальном, «материальном» смысле.
Советские ученые А. А. Болотников, С. Б. Морочник, М. И. Занд, критикуя предвзятое отношение к творчеству поэта, порой сами использовали анекдотические упрощения и натяжки. Например, у С. Б. Морочника Хайям оказывался чуть ли не сознательным атеистом, последовательным материалистом и богоборцем. Такой подход, разумеется, неверен в принципе. Искусственное притягивание отдельных интерпретаций — не самый убедительный аргумент в споре. Отрицать мотивы фатализма, скепсиса в рубайяте Омара Хайяма — значит искажать его, хотя бы потому, что Омар Хайям был прежде всего мусульманином. И как истинный, мыслящий правоверный, он глубоко верил в предопределение Всевышнего, а соответственно, и скептически относился к призрачности и иллюзорности земной жизни. Возможно, прав был М. Н. Османов, утверждавший, что в четверостишиях Омара Хайяма немало противоречий. Однако прежде
