Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский
Можно понять Алексея Максимовича Горького, который, стоя на скалистом берегу Днепра, сравнивал сонмище землекопов и грабарей, строивших Днепрогэс, с людьми, известными ему с юности. Метод сравнений считается рискованным, но можно ли без него обойтись, если хочешь понять, что же произошло с людьми на протяжении определенного отрезка времени? Да, арифметически пятьдесят лет, прошедшие со дня начала первого строительства на Днепре, ничуть не длиннее пятидесяти лет, прошедших от изгнания Наполеона из Москвы до отмены крепостного права в России. Но в том-то и дело, что в первом случае человек рождался и умирал рабом, а во втором ему предстояло освободиться не только от социального, но и от психологического рабства. Это должно было стать событием, происходящим не только в окружающем его мире, но и в нем самом, и я уверен, что Горький имел это в виду, сравнивая увиденных здесь людей с людьми своего детства.
Что значит внутренне перестать быть рабом, я понял тогда на примерах таких людей, как Никифор Алексеевич Городовенко. Ему стал тесен квадратный дворик с аккуратным плетнем, за которым он прожил всю жизнь, он почувствовал потребность в людях и свою причастность к их делам, а это и есть чувство гражданской ответственности, являющееся вернейшим признаком внутренней свободы. И хотя радоваться чужому горю и грешно, помню, как приятно мне было смотреть на огорченного старика, когда председателем коммуны, для создания которой он столько старался, избрали не его, а приезжего из Херсона постороннего человека.
Личные наблюдения всегда бывают убедительнее любых умозрительных построений — и своей предметностью, и достоверностью. Но если принять в качестве масштаба для себя пятидесятилетие, прошедшее со времени пребывания Горького на Днепрострое, то выводы, которые приходится делать, настолько неожиданны, что они показались бы странными даже Алексею Максимовичу, умевшему предвидеть и заглядывать далеко в будущее.
Глядя со скалы на огромные котлованы, кишащие людьми с кайлами и лопатами в руках, он радовался чувству их общности, рожденному совместным трудом, и это было действительно новое чувство, если учесть, что люди эти испокон веку жили, как и умирали, — каждый в одиночку. Они копошились, как муравьи, и сравнение с этими не только самыми трудолюбивыми, но и самыми коллективными насекомыми точнее всего определяло их новые взаимосвязи. Но вот я хожу по турбинному залу, где с монотонным жужжанием работают десять огромных машин, а вокруг нет ни одного человека, кроме уборщицы, надраивающей и без того стерильный пол из белого кафеля. Ни души больше. Пустота. Даже страшновато. Привыкшая, видимо, к такому безлюдью уборщица с удивлением смотрит на меня — ей странно, что здесь появился человек, как было бы странно астронавту, если бы он вдруг встретил на Луне себе подобного.
Я знаю, всем этим огромным хозяйством управляет один человек — он сидит рядом, за стеной, у пульта и в случае необходимости нажимает на кнопку. Их множество, всяких кнопок, и нередко одного нажатия бывает достаточно, чтобы и на станции, и на линии передач все снова пошло своим чередом. Но, как видно, и на станции, и на линии передач все в порядке, и человек сидит и от нечего делать решает кроссворд, лишь изредка поглядывая на стенды со множеством приборов.
Пораженный полным отсутствием людей там, где, казалось, их должно быть много, я выхожу из турбинного зала и иду по плотине к противоположному берегу. Там строится вторая очередь Днепрогэса, значительно более мощная, чем первая, а рядом огромный однокамерный шлюз с куда большей пропускной способностью, чем старый. И странно — здесь тоже не видно людей! В огромном котловане, где-то далеко внизу, медленно ворочаются стрелы еле различимых экскаваторов, опорожняя свои ковши в кузова грузовиков. Но людей не видно, вокруг безлюдье…
Что же случилось с той так много обещавшей и так обрадовавшей великого человековеда общностью трудовых людей? Неужто она распалась и человек, единолично управляющий турбинным залом и линиями передач, опять одинок? Я знаю, что и в кабине каждого экскаватора есть кто-то, чаще всего женщина, — неужели и она томится в постылом одиночестве, как некогда томилась ее бабка за прялкой в глухом приднепровском селе?!
Вряд ли есть необходимость доказывать, что провода, соединяющие человека, сидящего за пультом, с автоматами, выполняющими его приказы, ведут не только к этим самым автоматам, но и к множеству людей. Ведь от холостого взмаха одной лопаты ничего не менялось в согласованном мелькании тысяч загруженных лопат, — в общем балансе выработки вред от нерадивости одного землекопа был ничтожен. Но стоит сидящему за пультом человеку на секунду проявить нерадивость, нажать не на ту кнопку — и из строя может выйти целая система, принеся огромный урон. Стало быть, речь идет об иной, более сложной и тонкой и потому более глубокой связи между людьми, превратившей былую общность в полное единство, и человек под влиянием собственных технических достижений превратился из составляющей единицы в органическую часть, без которой немыслимы жизнь и работа тысяч.
Что чувствует при этом человек, сидящий за пультом управления и решающий кроссворд? Сознает ли он свое нынешнее новое значение?
Я смотрю на его серенький пиджак и неумело завязанный галстук и говорю:
— Послушайте, ведь вы колдун!
А он улыбается в ответ:
— Для этого мне не хватает чалмы и таинственной многозначительности.
Да, этого ему не хватает. Впрочем, при чем здесь колдовство? Дело ведь значительно сложнее, хотя и лишено таинственной многозначительности.
Мне запомнилась улыбка этого человека: она говорила не о простодушии, а о внутренней раскованности, всегда сопутствующей чувству собственного достоинства. О, этот понимает, что́ зависит лично от него и какая лежит на нем ответственность! И я подумал: а много ли таких, как он? Ведь не все же сидят за пультами, управляющими сотнями тысяч киловатт, от которых зависит ритмичная работа десятков заводов, а от них в свою очередь еще очень многое. Но вряд ли, я думаю, найдется сейчас хоть одна бригада на заводах или в колхозах всей страны, где бы работа всех не зависела от работы одного, а общие неудачи или успех от успеха или неудачи каждого. Не означает ли это, что центром жизненных и трудовых процессов нашего общества стал каждый отдельный человек — личность, которую сформировал коллектив и от которой он теперь целиком зависит?
Вспоминая людей Днепрогэса, какими они были в канун войны, я убеждаюсь в том, что многие
