Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины
Это создание запиралось в ванной, чтобы делать себе разнообразные массажи и притирания. Анатолия страшно боялась, как бы мы не узнали ее секретов. Заказывая на мамины деньги мази и кремы, она тщательно прятала их в свой шкафчик, запирая его на ключ. Ключ этот, ложась спать, клала себе под подушку.
К тому же, видя мужчину любого возраста, Анатолия начинала вести себя совершенно непристойно: она кривлялась и смотрела на него такими жадными глазами, что новичок убегал, найдя удобный предлог, без оглядки, а бывалый волокита отходил в сторону. Даже ее красота не помогала. Именно эти дикие атаки и отталкивали мужчин, когда она, томно заведя глаза, готова была положить голову на плечо мало знакомого соседа.
До революции бабушка отчаялась выдать ее замуж. Не зная, как найти Анатолии жениха, бабушка при полном достатке решила сдавать одну комнату в своей квартире бедному студенту, взяв его на полный пансион. Но как вкусно она ни кормила своего жильца, как ни ухаживала за ним, как ни заманивала приданым и родством с княгиней — ничего не помогало!..
Студенты сбегали один за другим от красивой и богатой невесты.
Революция еще больше озлобила Анатолию, и с ее вселением на Поварскую наша жизнь была отравлена навсегда.
Временно мы не служили: мама была еще очень слаба от перенесенного брюшняка, меня она тоже пока не хотела пускать на работу, так как во время ее болезни я так много физически трудилась, что сердце мое часто просто отказывалось работать. Анатолия нам заявила: «Я не настолько глупа, чтобы идти работать!»
Эти обстоятельства послужили одному из жильцов — Алексееву — поводом для преследования нас как «нетрудового элемента», разлагающего квартиру. Тогда Анатолия, выходя на кухню, стала демонстративно разговаривать со мной и мамой на французском языке, и, хотя мы нарочно отвечали ей по-русски, она продолжала «французить».
Если мама, выйдя из терпения, делала ей при всех на кухне замечание: «Таля, при посторонних людях невежливо говорить на иностранном языке!» — Анатолия вся расцветала, так как ей только и нужен был предлог, чтобы вступить в спор. Она обводила кухню удивленным, невидящим взглядом и отвечала:
«Я здесь никаких людей не вижу… ах, вот эти… но ведь они утверждают, что произошли от обезьян!»
Такие реплики приводили нас в ужас, а жильцов — в бешенство. Так мало-помалу все жильцы квартиры нас возненавидели и примкнули к Алексееву.
3
1922 год — начало НЭПа: открылись магазины, рестораны, казино, началась оживленная торговля, возобновились скачки, бега.
Началась масленая неделя. Тринадцатого февраля я с давнишним нашим знакомым Виталием возвращалась из студии Немировича-Данченко, где мы смотрели «Дочь мадам Анго». После спектакля Виталий, как всегда, провожал меня.
— Разрешите зайти на минутку к вам? — попросил он, когда мы подошли к парадному.
— Конечно, — согласилась я. — Ведь вы знаете, как мама всем рада. Идемте!
Через какие-нибудь десять минут мама, Анатолия, Виталий и я сидели уже за чаем.
Маме очень нравилось слушать наши рассказы о спектаклях, а иногда и споры. Так было и на этот раз.
Стрелка часов шла к двенадцати, а мы, увлеченные горячим спором, даже не услышали в передней звонка.
Послышался легкий стук в дверь, которая тут же приотворилась. Просунулась испуганная, заспанная голова старушки Грязновой.
— Екатерина Прокофьевна, матушка, — свистящей скороговоркой зашептала она, — к вам какой-то в рыжей меховой дохе…
Голова Грязновой еще не успела скрыться, как что-то большое, рыжее, мохнатое, вроде медведя, выросло сзади и, отстранив ее, вошло в наши комнаты и заговорило:
— Простите за поздний час… я по рекомендации Прянишниковых… скупаю старинные вещи… спешу, ночью прилетел, а уж завтра на рассвете вылетаю снова…
Мама с незнакомцем прошли во вторую комнату.
Виталий, тетка и я удивленно переглянулись, и поневоле разговор наш оборвался. У меня еще стояло в глазах русское, с широким носом лицо, голубые, немного нахальные глаза и властный голос.
На минутку к нам вышла за какой-то вазой мама и шепотом обратилась ко мне:
— Выйди, пожалуйста! Познакомься, ведь к нам пришли!
— Увольте, прошу вас, — возмутилась я, — не желаю я с ним знакомиться. Наглец, ввалился среди ночи первый раз в дом…
— Да знаешь ли ты, кто это такой?!
— Кто бы ни был…
— Да это сам Васильев, знаменитый красный военный летчик!
— Ну и прекрасно!.. Пусть покупает, что ему понравится, и убирается вон!..
— Китуся, Китуся, — и Виталий укоризненно покачал головой, — разве можно так отвечать маме?.. Я вас не задержу, — он взялся за шляпу, — а вас прошу исполнить волю вашей матушки… ведь она просит…
— Вы не хотите со мной знакомиться? — Васильев уже стоял на пороге. Он улыбался. — Отчего? Со мной всегда хотели знакомиться!
Он был немного выше среднего роста. Сброшенная доха лежала тут же на кресле, а на столе валялась красновато-коричневой замши фуражка с черным орлом, распластавшим крылья. На Васильеве был тонкого коричневого сукна костюм и бриджи, заправленные в туго зашнурованные желтые кожаные ботинки. Золотистый блондин с уже намечающейся лысинкой, причесан на косой пробор. В его фигуре, манерах, в самом звуке голоса была какая-то простоватость и наглость.
Я нехотя подала руку, он взглянул на меня пристально и серьезно. Я встретила взгляд его серовато-голубых, пожалуй, даже несколько оловянных глаз, — взгляд дерзкий и упорный.
Внезапно мое сердце точно оборвалось, ужас сковал меня каким-то мгновенным предчувствием.
«Боже мой! И этот человек будет моим мужем?! Неужели?!» — Эта мысль обожгла сознание, но тут же я поняла всю ее нелепость и решила, что это не что иное, как мои расстроенные нервы.
Тем временем мама вынимала акварели, саксонские чашки и пепельницы из самоцветов Урала. Она называла цену, а Васильев, кивая головой, отпирал свой маленький, желтой кожи чемодан. Там лежали в аккуратных пачках деньги. Не торгуясь, одну за другой он клал эти пачки на стол. У меня было такое впечатление, точно Васильев хочет как можно скорее от них освободиться.
Я тоже имела запас собственных вещей, и мне пришло в голову кое-что продать, так как деньги были всегда нужны.
Я достала два графина — подарки моего когда-то нареченного жениха Мишотика Оболенского. Графины эти по своей форме и величине напоминали кувшины. Были они тончайшего баккара[1] в отделке чистого серебра исключительной работы, грани и блеска.
— Почему вы сразу не показали мне эти графины? — спросил Васильев.
