Эдвард Радзинский - Мой лучший друг товарищ Сталин
Все процессы начались с убийства Кирова. Все это время рядовые партийцы не переставали шептаться (это при царе можно было говорить вслух, а у нас — только шептаться). Недоумевали, болезные: почему так подозрительно странно погиб хозяин Ленинграда? И вот теперь все разъяснилось. Оказывается, убийство организовали Ягода и его ставленники в НКВД! Опять же по заданию Зиновьева — Троцкого — Бухарина! Вот о каких безднах человеческого падения узнала страна. Блистательное завершение долгого повествования!
Процесс, подобно предыдущим, прошел как по маслу. Я читал о нем в газетных отчетах. Мой несчастный сокамерник и все участники, знаменитые старые большевики, с подробностями рассказывали, как они губили Страну Советов. Ягода во время процесса вдруг встал на колени и заплакал. Просил сурово покарать его.
Только Крестинский отказался от показаний, данных на следствии. Но уже на следующий день объявил, что это произошло от стыда… Нелегко, дескать, отвечать публично за свои страшные деяния. Думаю, и эту детальку сочинил мой взыскательный друг, автор триллера. Больно уж недоумевали на Западе, читая о покорных признаниях обвиняемых…
12 марта процесс подошел к концу. В своей заключительной речи «любимец партии» признал свое участие во всех этих ужасах, правда, как бы между прочим сказал, что «признание обвиняемого есть средневековый юридический принцип доказательства вины».
13 марта Бухарина, Рыкова, Ягоду и почти всех остальных участников процесса приговорили к расстрелу.
15 марта приговор привели в исполнение…
Коба, знавший о мечтах и страхах Бухарина, был беспощаден до конца. Бедному Бухарчику не позволили проститься с женой. И его расстреливали последним. Коба дал ему время много раз пережить смерть…
Я представил, как его свели в расстрельный подвал. Как он увидел валявшихся в углу, с бирками на ногах. И что испытал этот несчастный.
«Земля обетованная» Кобы
Коба неутомимо трудился, уничтожая прошлое.
Расстреляли эсеров. «Краса и гордость русской Революции» — бесстрашная террористка Мария Спиридонова, и непримиримый борец с эсерами, ее враг — шеф жандармов Джунковский, и министр юстиции Временного правительства Малянтович, укрывавший у себя большевика Антонова-Овсеенко, и сам большевик Антонов-Овсеенко, объявивший низложенным Временное правительство, и царские генералы, признавшие советскую власть, и царские генералы, ее не признавшие, и боровшиеся с этими генералами знаменитые герои Гражданской войны, — все отправились в особые тюрьмы НКВД, в этот ноев ковчег, где было «каждой твари по паре». И все они были расстреляны.
Добили прежнюю кремлевскую верхушку — членов Политбюро Рудзутака, Косиора, Постышева. Шла прополка моего ведомства. Получил свою пулю и великий выдумщик головоломных операций чекистов — Артузов…
Артузов, Москвин-Трилиссер, Агранов, Мессинг — расстрелянные отцы нашей спецслужбы. Все они были моими руководителями в разные годы. Жаль, что я так и не успел написать о них подробнее. Нынешний мой рассказ об их убийце — о моем великом друге.
Уничтожение велось тотальное. Пока я сидел, железный нарком Ежов (читай — Коба) выпустил приказ № 00447. Я прочел его, уже вернувшись на Лубянку. Оказалось, с 5 августа 1937 года все начальники провинциальных управлений НКВД проводили фантастическую по размаху операцию.
Были арестованы все антисоветские и социально опасные элементы. Сюда вошли еще не арестованные или арестованные прежде и выпущенные на свободу аристократы, царские чиновники, кулаки, эмигранты, вернувшиеся в СССР, церковники, сектанты. Их бессудно судили «тройки» — местный руководитель НКВД, местный партийный руководитель, местный глава советской власти или прокурор.
«Тройки» имели право выносить смертный приговор, не считаясь с нормами судопроизводства. Подсудимый при решении своей судьбы не присутствовал. Суды «троек» занимали все те же десять минут: расстрел — первая категория или от восьми до десяти лет — вторая.
Мечта безумного Ткачева окончательно стала явью…
Осужденные по второй категории (всего лишь (!) восемь-десять лет) отправлялись в лагеря. Небывалая в истории армия новых рабов поступила в это время в распоряжение ГУЛАГа.
Прошел месяц после моего освобождения, когда занятый истреблением прошлой жизни Коба наконец-то вспомнил обо мне…
Я вновь шел по второму этажу Кремля, по красной ковровой дорожке, к его кабинету.
В приемной, как и раньше, трудились три неприметных человека. За центральным столом — начальник Секретариата Кобы Поскребышев — в зеленом кителе, с яйцевидной лысой головой. У него по-прежнему тихий бесстрастный голос. И две интонации — равнодушно-насмешливая или бесцветно-сухая:
— Товарищ Сталин вас ждет.
Вошел в знакомый кабинет. Коба сидел за столом, на котором, как всегда, были аккуратно сложены бумаги. Привычным кивком показал мне на придвинутый к его столу длинный стол, покрытый зеленым сукном.
Я сел. Он напротив. Трубка в согнутой левой руке. Чиркнул спичкой, закурил.
Спросил весело:
— Говорят, сильно шпионил в пользу Японии?
Я промолчал.
— Хочешь поехать отдохнуть после ежовского санатория? — и, вздохнув, прибавил: — Ошиблись мы в твоем (!) Ежове. Надо тщательно проверить этого господина. Думаю, товарищ Берия сумеет это сделать… Ты ведь знаком с Лаврентием? Он скоро будет в Москве…
(Значит, карлику конец!)
— О подлеце… — (Бухарине) — расскажешь подробнее. Мы ведь тебя в командировку к нему послали. Жаль, конечно, что зубы выбили. Переусердствовали — строгая организация… А может, чтоб выглядел правдоподобнее. — Он прыснул в усы.
— Он очень боялся смерти и очень был предан тебе, Коба. — И я начал рассказывать.
Он прервал брезгливо:
— Это все он мне написал, и эту ложь я уже читал. Запомни правду: он убил Надю, оставил меня вдовцом, а моих детей — сиротами. И почему-то думал, что это ему сойдет. Я его в свою квартиру поселил. Думал, раскается, а он… спокойно ебался там со своей молодой жопой. В Париже тотчас побежал к меньшевикам — говорить про меня гадости. Причем такие, что даже ты испугался мне передать. Он же типичная баба. И как все бабы — проститутка. Сегодня со мной, завтра с Зиновьевым, Каменевым или Даном. Выпусти его из тюрьмы — и все повторится. Товарищ Сталин прав? — Он яростно поглядел на меня.
И я ответил:
— Ты прав, Коба.
Но он понял, о чем я думал. И сказал:
— Надо было подержать тебя там парочку годков, чтоб до конца осознал, как нужно ценить жизнь на воле…
