Фрэнк Заппа - Настоящая книжка Фрэнка Заппы

Однажды, когда папа возвращался с работы домой, мой младший брат Бобби меня обогнал и добежал до двери первым. (Дверь была разделена на застекленные квадратики.) Он ее открыл, крепко обнял папу, а потом закрыл дверь. Подбегая, я поскользнулся на половике и левой рукой пробил стекло. Я слышал, как все говорят, что надо позвать доктора и наложить швы. Я так канючил, что зашивать ничего не стали, — попросту извели на руку целую пачку лейкопластыря, и у меня остался шрам. Терпеть не могу уколов.

У меня были ужасные зубы, родители водили меня к итальянцу-дантисту, у которого имелся удивительный аппарат — нечто среднее между цепной пилой и швейной машинкой. Эту штуковину он совал мне в рот, и она давай гудеть: «вуу-вуу-вуу-вуууу» — без новокаина. С тех пор при слове «дантист» я содрогаюсь в ужасе.

Родители считали, что должны ходить только к итальянскому дантисту, потому что не могут доверять никому из этих «белых» зубных врачей (неровен час окажется родичем какой-нибудь деревенщины), — так я и познакомился с гнусным доктором Рокка. В роли злого монаха в «Имени розы» он бы произвел фурор.

Папа устроился метеорологом в Эджвудский арсенал. Во время Второй мировой войны там делали отравляющий газ, а метеоролог, насколько я понимаю, определял направление ветра, когда придет время выпускать эту дрянь.

Папа приносил мне из лаборатории поиграть всякое оборудование: мензурки, оплетенные бутыли с узким горлом, маленькие чашки Петри с ртутью — с шариками ртути. И я вечно со всем этим играл. Весь пол моей спальни был в этой «гадости» — ртуть пополам с катышками пыли.

Одна из моих непременных тогдашних забав — высыпать ртуть на пол и колотить по ней молотком, пока не заляпает всю комнату. Я жил в ртути.

Когда изобрели ДДТ, отец принес домой целый мешок — он в чулане стоял. Нет, я ДДТ не ел, ничего такого, хотя папа сказал, что можно! — предполагалось, что порошок безвреден и убивает только клопов.

Сицилийские родители все делают по-другому. Если я жаловался, что ухо болит, родители заливали мне туда подогретого оливкового масла, отчего ебучая боль становилась просто невыносимой, — однако уверяли, что непременно станет легче. Если ты ребенок, на подобные темы не споришь.

Первые пять-шесть лет я прожил с ватой в ушах — желтой от оливкового масла.

Наряду с болью в ушах и астмой, меня донимал гайморит. В округе на все лады обсуждался «новый способ» лечения этой хвори. Путем запихивания радия в ноздри. (Слыхали что-нибудь подобное?) Родители отвели меня к очередному врачу-итальянцу, и хотя их намерения мне были неведомы, я особого удовольствия не ждал. У доктора было нечто вроде длинной проволоки — фут, а то и больше, — с шариком радия на конце. Он запихнул проволоку мне в нос, а там — в обе пазухи. (Вероятно, следовало проверить, не светится ли в темноте мой носовой платок.)

Еще одним новейшим чудо-лекарством был сульфамид. Зимой в доме 15 по Декстер-стрит было чертовски холодно. Стены тонкие, прямо картонный домик. Мы надевали пижамы из шерстяной фланели с клапанами на заду. По утрам, чтобы согреться, мы стояли на кухне возле угольной печи.

Как-то раз у моего младшего брата загорелся клапан на пижаме. Прибежал отец и голыми руками сбил огонь. В результате обгорели и его руки, и братнина задница. Доктор помазал ожоги сульфамидом — и следа не осталось.

Часть квартирной платы папа покрывал за счет добровольного участия в испытаниях химического (а может, даже биологического) оружия. Называлось «кожная аллергическая проба».

Военные не говорили, что накладывают на кожу, а ты соглашался не расчесывать и не заглядывать под повязку, — но за каждую пробу платили десятку. Через пару недель все снимали.

Каждую неделю папа приходил домой с тремя-четырьмя такими штуковинами на руках и на разных частях тела. Не знаю, что это была за дрянь и как она могла повлиять на его здоровье (или на здоровье любого из детей, родившихся после того, как с ним это проделали).

Недалеко от дома стояли цистерны с ипритом, и поэтому все жители в округе обязаны были иметь в доме противогаз для каждого члена семьи.

От иприта лопаются сосуды легких, и человек тонет в собственной крови.

В конце коридора у нас была вешалка с противогазами на всю семью. В своем я все время гулял во дворе за домом — это был мой космический скафандр. В один прекрасный день я решил выяснить, как он устроен, взял консервный нож и открыл фильтр (попутно его испортив). Как бы там ни было, я узнал, что внутри, — древесный уголь, бумажные фильтры и разные слои кристаллов, в том числе, кажется, перманганат калия.

Прежде чем пустить в ход иприт, они намеревались на поле сражения использовать другую дрянь под названием хлорпикрин, пыль, которая вызывает рвоту, — ее называли «блевантин». Пыль проникает под солдатский противогаз, и солдата рвет. Если он не снимет маску, то захлебнется в собственной блевотине, а если снимет вытряхнуть большие куски — тут-то его иприт и накроет.

Меня всегда поражало, как это людям платят за то, что они такую дрянь делают.

Вторая часть моего детства (вы уверены, что хотите все это знать?) проходила главным образом в Калифорнии, и было мне тогда лет десять-двенадцать. Сначала расскажу, как мы туда попали.

В Мэриленде я так часто болел, что мама с папой решили переехать. Впервые мне удалось улизнуть из штата, когда папа нашел работу во Флориде — тоже на государственной службе, на сей раз в сфере баллистики, что-то насчет траектории полета снаряда. Еще шла Вторая мировая война.

Мои воспоминания о Флориде таковы:

В Опа-Локе было полно москитов, а если не убирать хлеб на ночь, на нем вырастают зеленые волосики.

Мы то и дело прятались под кроватью и выключали свет, потому что кому-то казалось, будто уже идут немцы.

Папа «делал маргарин»: давил на красную точку, запечатанную в пластиковый мешок с белым веществом, и когда она расплющивалась, белое вещество делалось желтым — иллюзия «масла».

У брата на заднице вскочил фурункул, и папе пришлось его выдавливать (вероятно, помогли маргариновые тренировки). Крик стоял невообразимый.

Мне велели остерегаться аллигаторов, потому что они иногда едят детей.

По сравнению с Балтимором все было как цветное кино.

Я часто играл на улице и лазал по деревьям, отчего в конце концов заработал грибок на локте.

В остальном мое здоровье поправилось, и я вырос примерно на фут.

Мама истосковалась по дому, а поскольку я подрос, решила, что пора возвращаться в Балтимор.

Мы вернулись в Балтимор, и я опять заболел.

Эджвуд, штат Мэриленд, находился как бы за городом. В самом конце Декстер-стрит была рощица и еще речка с большими раками. Я ходил туда играть с Леонардом Алленом.

Хотя я все время болел, в Эджвуде было довольно весело, но, вернувшись в Мэриленд, в Эджвуд мы уже не поехали — мы поселились в одноквартирном доме, в городе, и я его возненавидел.

Думаю, он и моим старикам не слишком полюбился, потому что не успел я и глазом моргнуть, как они заговорили о переезде в Калифорнию. Папа получил очередное предложение, на сей раз от «Испытательного полигона Дануэй» в Юте (там делали нервно-паралитический газ), однако мы счастливо отделались — он это предложение не принял. Взамен он в Военно-морской адъюнктуре в Монтерее получил место преподавателя металлургии. Я понятия не имел, что это за поебень.

Итак, глухой зимней порой мы сели в наш «Генри-джей» (ныне вымерший, страшно неудобный дешевый автомобильчик, который в то время выпускала компания «Кайзер») и по Южной трассе направились в Калифорнию. Заднее сиденье «Генри-джея» — кусок клееной фанеры, покрытый почти дюймовым слоем ваты и какой-то жесткой обивкой, напоминавшей твид. На этой Адской Гладильной Доске я провел две бодрящие недельки.

Папа полагал (как, впрочем, и все жители Восточного побережья, насколько я понимаю), что Калифорния — это сплошь яркое солнце и теплая погода. По этой причине где-то в одной из Каролин он остановил машину и подарил стоявшему у обочины слегка ошарашенному семейству чернокожих всю нашу теплую одежду, будучи абсолютно уверен, что это дерьмо нам больше никогда не понадобится.

В Монтерее (прибрежном городке в северной Калифорнии) стояли лютые холода, а потом зарядили дожди, и все заволокло туманом. Оп-па.

Из-за папиной работы я довольно часто переходил из школы в школу. Мне это не нравилось, но, с другой стороны, мне в те времена вообще мало что нравилось. Тогдашние воскресные «загородные прогулки» иногда выглядели так: мы набивались в «Генри-джей», ехали в сторону Салинаса, местечка неподалеку, где выращивают салат-латук, и тащились за грузовиками в ожидании, когда из них вывалятся листья. Листья вываливались, папа останавливал машину, подбирал их, смахивал куски асфальта, бросал находку ко мне на заднее сиденье, вез домой и варил.