Артур Миллер - Наплывы времени. История жизни

Меня не покидало опасение, сумею ли я закончить пьесу к открытию Линкольн-центра. Я плавал на двухстах страницах текста и даже в отдалении не видел берега. Возникли трудности практического характера: едва ли я мог позволить себе отдать пьесу репертуарному театру, который будет играть ее несколько раз в месяц. Работа над пьесой занимала годы, и я едва сводил концы с концами, так что было не до великодушия. Несколько недель ушло на выматывающие переговоры со все более увлекавшимися этой затеей Клерманом и Уайтхедом, а также на беседы с Казаном о планах постановки. Я согласился ускорить работу. Иными словами, поддался чувству и, вопреки весьма серьезным обстоятельствам, взывавшим, чтобы я отказался, решил поддержать идею создания нового театра.

Я выступал там как пишущий драматург и был далек от перипетий внутренней административной политики. О противоречивой истории репертуарного театра Линкольн-центра исписаны тонны бумаги, однако, несмотря на бесчисленные публикации в нью-йоркских и других изданиях, его существование при Уайтхеде и Казане еще ждет беспристрастного и достоверного изучения.

В этой книге я не ставлю перед собой задачу дать исчерпывающую картину всего, что произошло. Позволю себе коснуться того, что знал в те времена, а также из вторых рук узнал позже, ни в коей мере не претендуя на полноту. Знание фактов здесь важнее личных амбиций, ведь в проект были вложены огромные суммы общественных денег, не говоря об обманутых ожиданиях артистов и публики, которые, безусловно, заслуживали большего, чем получили. И еще. Если в этой стране когда-нибудь будет создан достойный этого звания Национальный театр, уроки, извлеченные из неудавшейся попытки, возможно, пойдут ему на пользу.

Совет Линкольн-центра в основном состоял из банкиров, которые финансировали постройку. Они полагали, что опера, балет, симфонический оркестр не могут существовать без ежегодного дефицита, но театр, по их мнению, в силу ряда причин, присущих сугубо американской культуре, частью которой они сами являлись, должен был приносить доход или по крайней мере не быть убыточным. Несколько месяцев шли дискуссии и проводились подсчеты, в ходе которых Уайтхед, человек в общении с такими людьми крайне уравновешенный и обходительный, разъяснял парадоксальность ситуации, что чем успешнее будет функционировать такой театр, тем он будет убыточнее. Для членов Совета это звучало совершенно абсурдно. Ведь, в конце концов, Уайтхед весьма прилично зарабатывал на Бродвее на постановках Робинсона Джефферса, Карсона Маккулерса, Фридриха Дюрренмата, Роберта Болта, тогда за чем же дело стало? На Бродвее, однако, режиссер не платил за хранение декораций двух, трех, а то и более спектаклей в постоянно обновляющемся репертуаре театра и не финансировал труппу, многие актеры которой простаивали не то что днями, неделями, а то и дольше; он не заказывал и не хранил костюмы для нескольких постановок сразу и так далее. Банкиров не могло убедить, что завоевавший широкое признание «Олд Уик», а позже Национальный театр Великобритании функционировали с огромным дефицитом. Председатель Совета Джордж Вудс, президент «Уорлд бэнк», оказался особенно глух к этой, казалось бы, несложной для понимания ситуации.

Но тогда мне мало что было известно об этом. Я почти завершил работу над пьесой «После грехопадения», когда пришло страшное известие, что Мэрилин умерла, очевидно приняв слишком большую дозу снотворного.

Есть люди, которые настолько неповторимы, что, кажется, не могут исчезнуть из жизни даже после своей смерти. Я неделями ловил себя на том, что не могу свыкнуться с мыслью, будто Мэрилин нет. Во мне жила какая-то вера, что мы обязательно встретимся, где и когда — не знаю, и поговорим по душам, выяснив, зачем натворили столько глупостей, — и тогда я снова окажусь влюбленным в нее. Железная логика смерти не могла разрушить мои мечты: я видел, как она идет по лужайке, берет что-то в руку, смеется, и в то же время должен был принять ее смерть, как человек, который стоит и смотрит на заходящее солнце. Позвонил какой-то журналист, спросил, поеду ли я в Калифорнию на ее похороны, но идея похорон показалась столь дикой и нелепой, что я, как ни был ошеломлен, не задумываясь ответил: «Ее все равно там не будет». И, услышав его удивленное восклицание, повесил трубку, не в состоянии объясняться. Не было сил участвовать в круговерти кинокамер, возгласов, вспышек. Я сделал все, что было в моих силах, к чему теперь фотографироваться на фоне ее надгробья. Почему-то все время вспоминалось, как на мои слова: «Ты самая грустная девушка из всех, кого я встречал» — она откликнулась: «Мне никто никогда такого не говорил!» И задумчиво рассмеялась, напомнив одинокого коммивояжера, когда-то сказавшего мне в детстве: «А ты стал как-то серьезнее», заставив тем самым посмотреть на себя другими глазами. Странно, но она действительно не имела права быть грустной.

Теперь пресса хором скорбела, в том числе газеты и журналы, которые долго глумились над ней, те, чьи похвалы и критику, порою сводившуюся к хуле, она как актриса переживала слишком серьезно. Для того чтобы выжить, ей надо было либо стать еще более циничной, либо еще сильнее отгородиться от реальности. Мэрилин же была поэтом, который, стоя на углу улицы, читает людям стихи, в то время как толпа срывает с нее одежды.

Будучи порождением эпохи сороковых — пятидесятых годов, она доказала, что сексуальность не уживается в американской душе с серьезностью, оба начала на деле являются враждебными и взаимоотталкивающими. Ей пришлось уступить, и в конце жизни она вернулась к съемкам обнаженной в бассейне для рекламных роликов.

Прошли годы, и историей ее жизни решил воспользоваться писатель, чьи профессиональные возможности исчерпывались тем, что он камуфлировал сексуальность серьезной тематикой. Не скрывая, что ему не хватает денег выплачивать алименты после нескольких разводов, он создал образ веселой молодой проститутки с проблесками безудержного остроумия. Если присмотреться, в ней нетрудно было разглядеть его самого с его представлениями о Голливуде как средоточии славы, оголтелого секса и власти. Любое упоминание о боли испортило бы эту картину, и это когда он писал о женщине, всю сознательную жизнь балансировавшей на грани саморазрушения.

Я полагаю, модный писатель мог бы оказаться снисходительнее к ее судьбе, согласись она однажды в пятидесятые годы на мое предложение пригласить его к нам поужинать. Я слышал, что Норман Мейлер купил в Роксбери дом, и, судя по тому, что знал о нем, нетрудно было догадаться, что первым делом он постарается познакомиться с нею. Мне был памятен наш давний краткий разговор на Бруклинских Высотах, когда мы оба там жили. Он тогда меня озадачил, заявив, что в любой момент может написать пьесу вроде «Всех моих сыновей» и напишет, когда придет черед. Я отнес этот выпад за счет переполнявшей юношу зависти, без которой не может состояться ни один писатель. Теперь, лет десять спустя, он мог бы составить неплохую компанию на вечер. Мне казалось, мы вели тогда слишком замкнутый образ жизни и гости смогли бы развеять ее настороженность к людям. Но она отказалась принимать Мейлера, сказав, что «отлично знает таких типов». Ей не хотелось встречаться с ним в новой жизни, которую она мечтала прожить среди людей, не отягощенных стереотипами — ни чужими, ни своими собственными. Читая его опус, написанный с насмешливой мстительностью в адрес нас обоих, которую он старательно прячет под апломбом авторитетности, я подумал, что этой книги, наверное, могло бы не быть, если бы, накормив его тогда, мы бы дали ему возможность соприкоснуться не только с ее известностью, но и с ее человечностью.