Тамара Катаева - Анти-Ахматова

Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 127

Не переполнила ли такая сцена чашу «достоинства», которым была полна ее жизнь?

Вот мелкие делишки юности Анны Андреевны. Не по части стяжательства, пожалуй: она, как всегда, движется целым клубком мотиваций.

Письмо А. Ахматовой — Штейну в 1906 году.

Так как скоро я собираюсь покинуть Россию очень надолго (разумеется, она никуда не собиралась — никогда не было таких планов, да и не на что было — мать одна с детьми, отец в отставке, с новой семьей. Но ведь так пишут в романах: «собираясь покинуть Россию надолго… очень надолго…»), то решаюсь побеспокоить вас просьбой прислать мне что-нибудь из Инниных вещей на память о ней. Тетя Маша хотела бы передать мне дедушкин браслет, который был у Инны, и если вы исполните ее просьбу, я буду вам бесконечно благодарна. Дело осложняется тем, что это вещь ценная. И я очень боюсь, как бы вы не подумали, что я хочу иметь украшение, а не память. Не пишите тете Маше, что я говорила вам о браслете. Так ведь она просит «исполнить просьбу тети Маши», как же «ничего не писать»?!

Из переписки А. А. АХМАТОВОЙ. Стр. 325–326

Это она пишет в 1906 году: умерла от чахотки ее сестра, мужу было не на что хоронить, просил ссуду на похороны. Сейчас она просит у него браслет.

Однажды утром Анна Андреевна опустила руку за брошкой в бочонок-коробку. Эта брошка носила название «Клеопатра» и надевалась довольно редко. Я знала, что брошка — подарок от Гаршина, она хранила ее как память о нем.

А. Каминская в записи О. И. Рыбаковой.

Анна Ахматова в записях ДУВАКИНА. Стр. 133

(Если брошка — то «Клеопатра», «Орлов», если редакторша болгарского отдела — то болгарская королева, это — как всегда.)

Когда Гаршин перед смертью просил прощения за то, что не женился на ней, она отказала «презрительно». Брошку же — хранила.

Зачеркнув посвящение, отсылают и брошку.

Она не была стяжательницей, не копила добро, но брошку не могла не удержать — «подарок жениха», всегда можно предъявить. Хотя вообще-то от женихов ценные подарки не принято нехористкам и небалетным принимать.

Против человеческого достоинства только то, что она переделала написанное Гаршину

Ты мой первый и мой последнийСветлый слушатель темных бредней.

На:

Ты не первый и не последнийТемный слушатель светлых бредней…

И написала о нем же такой вот выкрик фабричной девчонки о коварном соблазнителе:

А человек, который для меня теперь — никто…

Брать, вымогать или красть любые ценности — личное дело каждого… Стихи — это как-то строже; украсть, но написать очень прочувствованно, что не крала, хуже, чем просто украсть.

Такие вещи — браслет, брошь — для утонченного поджимания губок: «Фамильная ценность, прабабка, княжна Ахматова…» «Подарок жениха» лучше спокойно купить у антиквара и назвать «игрой» (если уличат), а вдового деверя оставить в покое (пусть он хоть и продаст браслет в скудноватый день). А не захотевшему жениться жениху — возвращают почти безоговорочно. Оговорка же такая: если убрала посвящения и назвала «безумным, с оскалом волчьим…» и т. д. (разнообразные эпитеты см. в посвященной В. Г. Гаршину главе) — то возвращают однозначно. Если не убирала и не называла — то по строгим правилам тоже надо бы возвратить. А по-настоящему — именно этот жест кажется жеманным и мелодраматичным — так что можно оставить. Но про волчий оскал — уже категорически не-пи-сать!

С почестями покинув Ленинград — место трусости и стыда, Ахматова приезжает в Москву — по пути бегства дальше.

Меня удивило, что она совершенно не беспокоилась обо мне. Ее приветствовали здесь как олицетворение мужества и твердости. Эти дни все волновались, как ехать, куда, кто повезет? Очевидно, эта тревога дошла до кульминации, когда я к ней пришла. Там собралось много писателей. Говорили только об эвакуации. Где будет лучше?

Пастернак был чрезвычайно возбужден. Рассказывал Анне Андреевне, как обучался в ополчении, Анна Андреевна лежала на диване и обращала к нему слова чеховского Фирса: «Человека забыли». Это означало: «Я хочу ехать в эвакуацию вместе с вами, друзья мои». Обо мне она как-то не задумывалась. Но Пастернак, уже отойдя от нее, несколько раз тревожно взглядывал на меня и наконец подошел и тихо спросил: «А вы как едете?»

Вечером Анна Андреевна сообразила, что я не принадлежу к «золотому запасу» страны и поэтому ни в каком эшелоне мне места не предусмотрено. И тут оказалось, что ей ничего не стоило бы заявить в Литфонде, что ей нужна сопровождающая и указать на меня. Она была настолько уверена в успехе, что мы успели условиться. Я должна была прийти к ней очень рано утром, взяв с собой только маленький узелок с самыми необходимыми вещами.

В восемь часов утра я звонила в дверь квартиры Берггольц. Мне открыла хозяйка и сказала, что ночью прибежал Пастернак и объявил, что состав уже стоит на платформе и надо немедленно явиться на посадку. И они уехали.

Я шла по улицам и плакала.

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 303

Просить за кого-то — растрачивать кредит, который можно было бы потратить на себя. Не оскудеет рука дающего у того, кому есть что давать. Чтобы заставить себя протянуть свою дающую руку, надо быть немного больше покорной Господней воле, чем громко распевающая об этом Анна Ахматова.

Ахматова всегда беспокоится, что у дающего убудет и не хватит именно ей.

Замечательно эгоцентрична Ахматова. Кини попросил меня составить совместно с ней список нуждающихся русских писателей. Думала, думала, и не могла назвать ни одного человека!

К. И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник. 1901–1929. Стр. 269

Кини — это тот, кто снабжал британской благотворительной помощью Анну Ахматову — то 3 фунта стерлингов, то 15, то брюки Шилейко.

Но это на другую тему.

6 апреля 1942 г.

АА — Харджиеву.

Живу в смертной тревоге за Ленинград, за Владимира Георгиевича. Видаетесь ли с Бриками?

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 84

«Смертная тревога за Ленинград» подробно описана в главе «Я была с моим народом». Цинизм может быть явственнее надрыва. Но и «смрадный эстрадник» (Ахматова знала, как назвать лицемерные спектакли на публику, но не любила глядеться в зеркало при плохой игре) целомудренно отстранится от изображения «смертной тревоги» — такое лучше, пожалуй, не трогать.