Юрий Фельштинский - Троцкий против Сталина. Эмигрантский архив Л. Д. Троцкого. 1929–1932

Позвольте задать вам два-три вопроса в связи с вашим последним путешествием. Какие впечатления вы вывезли из Европы?

— Вопрос звучит немножко слишком обще. Во всяком случае, ни на воде, ни на суше я не нашел повода для перемены своих политических взглядов. Весьма возможно, что в этом виновата не Европа, а консерватизм моей собственной мысли. Но все же… Во время войны, значительную часть которой я провел во Франции, я слышал изо дня в день, что страшные жертвы приносятся во имя свободы народов и демократии. Между тем послевоенная Европа изо всех сил стремится показать, что полицейский режим старой гогенцоллернской Пруссии стал для нее высшим образцом. В датском королевстве, где у власти стоят социал-демократы, дело обстоит не многим иначе, чем в германской республике, где правят монархические генералы. Францией радикала Эррио, как и Францией реакционера Тардье[814], управляют чиновник, полицейский и сыщик.

Но все же демократические правительства Франции и Дании выдали вам визу?

— Как и правительство Италии, которое никем не причисляется к демократии. Меры контроля имели во Франции, во всяком случае, несравненно более назойливый и вызывающий характер. Несмотря на то что я с полной лояльностью выполнял свое обещание о невмешательстве во внутреннюю политику, французская полиция обращалась со мной, как если бы я представлял собою самовоспламеняющийся груз необыкновенной взрывчатой силы.

Некоторые газеты писали, будто визу вам дали в надежде на то, что вы выступите против Советов?

— Если бы я начал опровергать все то, что газеты сообщали в связи с моей поездкой, мне пришлось бы отказаться от всякой другой работы. Вряд ли, однако, в Европе имеются столь наивные, мягко говоря, правительства, чтоб искать во мне союзника против советской республики. Правда, сталинская фракция распространяет такого рода версию для оправдывания своих репрессий против моих единомышленников, но ее утверждениям на этот счет не верит ни один серьезный человек, ни в Европе, ни в СССР. Если допустить все же, что в среде врагов советского государства были какие-нибудь иллюзии на мой счет и если мой доклад эти иллюзии рассеял, то я, во всяком случае, не вижу основания жалеть об этом.

Принкипо, 27 декабря 1932 г.

О позабывших азбуку (Против Р. Веля и других)

Протест нескольких немецких товарищей против статьи «Обеими руками»[815] может быть истолкован двояко: во-первых, как поиски удобного повода для капитуляции; во-вторых, как принципиальная ошибка запутавшегося искреннего оппозиционера. Первый вариант я оставляю в стороне: он не представляет теоретического интереса. Второй случай заслуживает рассмотрения.

Статья «Обеими руками» предупреждает о том, что политика Сталина в важнейших вопросах приблизилась к таким решениям, которые могут получить бесповоротный характер. Статья напоминает, что сталинская фракция присоединилась к пакту Келлога[816] и к американской программе разоружения[817]. Насчет оценки этих исключительно важных действий у нас никогда не было разногласий. Статья приводит скандальную беседу Сталина с Кэмпбеллом[818], которая очень ярко освещает тот путь, на который стал Сталин.

«Но неужели же вы думаете, что Сталин действительно способен на предательство?» — раздается возражение. Удивительный довод, который показывает, что некоторые товарищи, несмотря на молодой возраст, успели забыть марксистскую азбуку. Разве мы оцениваем политику в зависимости от априорного доверия или недоверия к тому или иному лицу? Политическая линия вырабатывается давлением классовых сил и объективных обстоятельств и развивает свою собственную логику.

В 1922 году советская страна проходила через тяжелый экономический кризис. На ноябрьском пленуме ЦК Сталин и другие приняли решение, отменяющее по существу монополию внешней торговли. Как назвать такое решение: предательством или не предательством? Субъективно Сталин, конечно, не хотел предавать социалистическое будущее. Но отмена монополии по своим неизбежным, и притом ближайшим последствиям ничем не отличается от отмены национализации средств производства. Недаром весь капиталистический мир в первые годы советского режима из всех сил добивался «смягчения» монополии внешней торговли. Объективно ноябрьское решение 1922 года было актом измены социализму. Субъективно оно оказалось возможным потому, что у Сталина и других не нашлось достаточной силы теоретического и политического сопротивления против напора хозяйственного кризиса.

Исторический пример с монополией внешней торговли как нельзя лучше освещает сегодняшний спорный вопрос. Мы наблюдали после того политику Сталина на целом ряде важнейших исторических этапов. Как назвать его политику в Китае, т. е. его союза с Чан Кайши против пролетариата? В этом случае правый зигзаг бюрократического централизма был доведен до последних логических выводов. Или, может быть, найдется оппозиционер, который станет отрицать, что политика Сталина в Китае служила буржуазии против пролетариата? Дополним, что Сталин дополнял эту политику разгромом тех русских большевиков, которые хотели помочь китайскому пролетариату против буржуазии. Что ж это такое, как не предательство?

С ноября 1922 года прошло более 10 лет. Экономическое положение СССР вступило в полосу исключительно острого кризиса. В мировой обстановке также немало опасностей, которые могут сразу обрушиться в случае дальнейшего обострения внутренних трудностей.

Преступная политика сплошной коллективизации и авантюристских темпов индустриализации окончательно уперлась в тупик. Если оставаться в рамках бюрократического централизма, то выхода нет. Возможны лишь поиски паллиативов и оттяжек. Иностранные кредиты могли бы, несомненно, внести смягчение во внутренний кризис. Америка говорит, что она не согласна отказываться от военных долгов без «эквивалента». Она потребует эквивалента и за новые кредиты. Программа ее требований нам достаточно известна по прошлому: признание довоенных и военных долгов; «смягчение» монополии внешней торговли; фактический разрыв с Коммунистическим Интернационалом; поддержка американской политики на Д[альнем] Востоке и пр.

Известные уступки (в отношении долгов, напр[имер]) вполне допустимы. Но как раз этот эквивалент наименее интересует С[оединенные] Штаты. А как обстоит дело, напр[имер], с Коминтерном? Пятый год не созывается конгресс. Что ж это, случайность, что ли? Одним из мотивов Сталина является, несомненно, мысль: не стоит дразнить Гувера, мировой пролетарский авангард обойдется как-нибудь и без конгресса. Что же остается от Коминтерна в Москве? Жалкие пленумы, руководимые Мануильским, цену которому Сталин очень хорошо знает. Так ли трудно отказаться от этих «остатков»?