Жан-Жак Руссо - Исповедь

Я оставался спокоен. Слухи усилились, и скоро характер их изменился. Казалось, мое спокойствие раздражает публику, а в особенности парламент. Через несколько дней возбуждение достигло страшных размеров, и угрозы обратились непосредственно против меня. Членам парламента совершенно открыто заявляли, что нельзя ничего добиться, сжигая книги, а надо жечь авторов. Об издателях же совсем не было речи. Когда эти рассуждения, более достойные какого-нибудь инквизитора из Гоа{429}, чем сенатора, дошли до меня в первый раз, я был твердо уверен, что это выдумка гольбаховцев, желавших испугать меня и побудить к бегству. Я смеялся над этой жалкой хитростью и говорил себе, издеваясь над ними, что если б они знали истинное положение дела, то поискали бы другого способа внушить мне страх. Но наконец шум до того усилился, что стало ясно: положение серьезно. Герцог и герцогиня Люксембургские в тот год ускорили второй свой приезд в Монморанси и были там уже в начале июня. Я слышал в замке очень мало разговоров о моих новых книгах, несмотря на то что они так нашумели в Париже; сами хозяева дома вовсе не говорили мне о них. Но однажды утром, когда я был один с герцогом, он сказал мне: «Разве вы дурно отзывались о господине де Шуазеле в «Общественном договоре»?» – «Как? – воскликнул я, отступая в изумлении. – Нет, клянусь вам, наоборот: пером, не знающим лести, я воздал ему величайшую хвалу, какой только когда-либо удостаивался министр». И я тут же привел ему это место. «А в «Эмиле»?» – опять спросил он. – »Ни слова, – ответил я, – там нет ни одного слова о нем». – «Ах! – заметил он с несвойственной ему живостью. – Надо было сделать то же самое и в «Договоре» или выразиться ясней». – «Мне казалось, что я так и выразился, – прибавил я, – я достаточно уважал его для этого». Герцог, видимо, хотел что-то сказать: я заметил, что он готов открыть мне что-то; но он сдержался и промолчал. Злосчастная политика придворного, преобладающая над дружбой даже в лучших сердцах!

Этот разговор, как ни был он короток, выяснил мне мое положение – по крайней мере до известной степени – и дал мне понять, что угроза направлена именно на меня. Я оплакивал судьбу, неслыханно преследующую меня, обращающую во вред мне все, что бы я ни говорил и ни делал хорошего. Однако, чувствуя себя в этом деле под защитой герцогини Люксембургской и г-на де Мальзерба, я не представлял себе, каким образом можно устранить их и добраться до меня; но, во всяком случае, мне стало ясно, что больше уже не будет речи ни о справедливости, ни о правосудии и никто не даст себе труда разбираться, действительно я виноват или нет. Гроза бушевала все сильнее. Дело дошло даже до того, что Неольм в припадке болтливости выразил сожаление, что связался с этим произведением, так как не сомневается относительно участи, ожидающей и автора, и книгу. Одно меня все-таки успокаивало: я видел, что герцогиня Люксембургская спокойна, довольна и даже весела; несомненно, она уверена в успехе своего предприятия, если ничуть не тревожится за меня, не высказывает мне ни слова сочувствия или извинения и смотрит на то, какой оборот принимает дело, столь хладнокровно, словно не имеет к нему никакого отношения и нисколько не интересуется моей судьбой. Более всего удивляло меня ее молчание. Мне казалось, что она должна была бы что-нибудь сказать. Г-жа де Буффле была как будто менее спокойна. Она то уезжала, то приезжала с возбужденным видом, много хлопотала и уверяла меня, что принц де Конти все делает, чтобы отразить удар, готовящийся мне и целиком приписываемый ею моменту: парламенту было важно не дать иезуитам повода обвинять его в равнодушии к религии. Однако она возлагала, видимо, слабые надежды на то, что шаги, предпринимаемые принцем и ею самой, будут иметь успех. Все ее беседы со мной, скорее тревожные, чем успокоительные, сводились к тому, чтобы склонить меня к отъезду, и она все время рекомендовала Англию, где предлагала создать мне дружеские связи, – между прочим, со знаменитым Юмом{430}, принадлежавшим к числу ее давнишних друзей. Видя, что я упорно сохраняю спокойствие, она пустила в ход средства, более способные поколебать меня. Она дала мне понять, что, если меня арестуют и станут допрашивать, мне придется назвать герцогиню Люксембургскую, а дружеское отношение герцогини ко мне, конечно, заслуживает того, чтобы я постарался не компрометировать ее. Я ответил, что она может быть спокойна, – я не скомпрометирую герцогиню. Она возразила, что такое решение легче принять, чем выполнить: и тут она была права, – в особенности относительно меня, ибо я твердо решил никогда не приносить ложной присяги и не лгать перед судьями, какой бы риск ни был связан с правдивым показанием.

Видя, что это соображенье произвело на меня известное впечатление, хотя я все еще не решался бежать, она заговорила о заключении в Бастилию на несколько недель, как о способе избежать подсудности парламенту: он не вмешивается в дела государственных преступников. Я нисколько не возражал против этой своеобразной милости, при условии, чтобы просьба о ней исходила не от моего лица. Поскольку она больше не говорила об этом, я впоследствии стал думать, что она сделала это предложение только для того, чтобы испытать меня, и что такой выход был сочтен нежелательным.

Через несколько дней маршал получил от дейльского священника, друга Гримма и г-жи д’Эпине, письмо с сообщением – по его словам, вполне достоверным, – что парламент будет действовать против меня с самой крайней суровостью, и в определенный день, который он называл, я буду заключен под стражу. Я подумал, что это сообщение гольбаховской выделки; я знал, что парламент строго придерживается формы, а ведь было бы полным ее нарушением начинать в данном случае с ареста, не установив юридически, признаю ли я книгу своей и являюсь ли действительно ее автором. «При одних только преступлениях против общественной безопасности, – говорил я г-же де Буффле, – достаточно простого указания, чтобы обвиняемый был подвергнут аресту из опасения, как бы он не скрылся от правосудия. Но когда намереваются покарать проступок, подобный моему, заслуживающий почестей и наград, то обрушиваются на книгу и стараются насколько возможно не касаться автора». Она выдвинула против этого тонкое различие, которое я позабыл, – доказывая, что меня из милости хотят подвергнуть аресту, вместо того чтобы вызывать на допрос. На другой день я получил письмо от Ги, сообщавшего мне, что, будучи в этот самый день у генерального прокурора, он видел у него на письменном столе черновик обвинительного заключения против «Эмиля» и его автора. Заметьте, что этот самый Ги был компаньоном Дюшена, напечатавшего сочиненье, и он-то, совершенно спокойный за себя, из милосердия сообщал это автору! Можно представить себе, насколько это показалось мне правдоподобным! Как это просто, как естественно, чтобы книгоиздатель, удостоенный аудиенции генерального прокурора, преспокойно читал рукописи и черновики, разбросанные у этого должностного лица на столе! Г-жа де Буффле и другие подтвердили мне то же самое. Мне пришлось услышать столько нелепостей, что я готов был подумать, будто весь мир сошел с ума.