Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский
Целью верховной власти Сталина было вылепить верноподданного раба, управляемого и организованного в трудовую армию, состоящую из бесконечного количества друг другу подобных нулей. Эта всенародная армада антиличностей обязана была откликаться на любые лозунги и беспрекословно выполнять любые приказы. Однако одного послушания было мало. Следовало начинить каждого нуля пламенной большевистской идеологемой — да так густо заполнить пустоту дребеденью утопии, что человек окончательно переставал быть мыслящим человеком, а становился homo-советикусом, то есть существом особого рода — идейным борцом (это обязательно) за торжество сталинского дела.
Чем шире и глобальнее виделся его размах, тем больший фанатизм требовался для осуществления грандиозных проектов. Переустройство жизни сверху донизу не могло быть достигнуто без переустройства внутреннего мира человека — сталинщина врастала в печенки и в сердце нуля, делая его мнимую значимость содержанием жизни. Все дела недаром звались «свершениями», строительство социализма объявлялось священнодействием, которое под мудрым руководством любимого Кесаря творилось в едином порыве масс.
Именно этой парадигме противостояла так называемая личная жизнь. Она как-то все время мешала — то ли своей интимностью, то ли секретностью — нашему новому государству «строить и месть в сплошной лихорадке буден». Личная жизнь оставляла человеку щелочку, в которую он мог скрыться от спускаемых сверху пятилеток и войн, поэтому лишить человека личной жизни или хотя бы ограничить ее проявления было одной из задач госсистемы, требовавшей от индивидуума, чтобы он ВСЕЦЕЛО и ДО КОНЦА принадлежал идее с потрохами, чтобы он (она) принес (принесла) всю свою (а если надо, то и не свою!) жизнь на алтарь в виде жертвы вождю.
Сталинщина считала: личную жизнь надо присвоить, а лучше бы ее вообще отменить.
Однако, как ни силен был Кесарь, как ни лез в дома и коммунальные квартиры, насылал в них «агитаторов» перед выборами (которые, естественно, были лишь «голосованием»), как ни пытался начинить советского человека ненавистью к любви и сексу, далеко не всё по этой части у Сталина получилось. Народ, хоть расшибись, продолжал размножаться.
Что делать в этой непростой ситуации?..
Надо подчинить человека по полной программе, запустив в извивы его души исключительно ОБЩЕСТВЕННЫЕ интересы, по возможности разделить полы (отсюда женские и мужские школы), вытравить из искусства какое-то подобие телесных связей (поцелуй на крупном плане в кино надо показывать целомудренно, без участия губ и языка, а лучше вообще убрать, чтоб другим неповадно было), о Фрейде забыть (поскольку Фрейда этого нет и не было), и если у нас есть любовь, то только «Любовь Яровая»…
Личная жизнь вредна. Она полна разврата, и мы будем стоять на страже, не пуская к ней граждан Страны Советов (отсюда ночной просмотр итальянского фильма «Дайте мужа Анне Заккео», на котором я побывал десятиклассником, и бешеный успех индийского фильма «Бродяга», который свел с ума советский народ рассказом про любовь парии к красавице Наргис).
Да что кино, к тому ж зарубежное?
Есенина запрещали!., и за что?..
«Мелкотемье». «Мещанство». «Пошлость». «Аполитичность». И, наконец, «Отсутствие классовой позиции»…
«“Шаганэ ты моя, Шаганэ” — звучит красиво, но нам такое Шаганэ не нужно!»
Личная жизнь отвлекает и влечет. Нет личной жизни. Нет «переживательной литературе», долой поэзию мелкотравчатых чувств и настроений.
В восьмом классе я участвовал в школьном конкурсе на лучшего чтеца. Я выбрал «Письмо к женщине» Сергея Есенина и имел на вечере большой успех, особенно у девочек из соседней женской школы № 635, которых пригласили на первый тур конкурса.
Хотя с высоты сегодняшнего времени должен признать, что я, вероятно, был очень смешон, когда проникновенно произносил со школьной сцены:
Вы помните, вы все, конечно, помните,
Как я стоял, приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое в лицо бросали мне.
И дальше — самое волнующее, самое сногсшибательное:
Вы говорили: нам пора расстаться, Что вас измучила моя шальная жизнь…
О да, из уст восьмиклассника «моя шальная жизнь» — это было круто, и по тем временам настолько непозволительно исповедально, что в актовом зале наступила оглушительная тишина. Однако самый большой восторг у школьной публики, очевидно, вызвали следующие слова:
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел катиться дальше вниз…
Почему никто не хохотал надо мной, я до сих пор не знаю. Но овацию я получил, девочки рукоплескали моей страсти…
И тут всё испортила Лидия Герасимовна, моя любимая учительница литературы, член жюри. Она подошла ко мне и сказала:
— Хочешь на второй тур?.. Есенина со второго тура придется снять.
— Почему?
И тут я впервые в жизни услышал слово, значения которого я тогда не понимал:
— Эротика.
Да, слово было непонятное, но звучало зловеще, как приговор.
Я не стал расспрашивать, что это такое, но понял, что «эротика» — это что-то нехорошее. Только спросил:
— А Горького можно?
— Горького можно, — обрадовалась Лидия Герасимовна. Она не знала, какую свинью я ей задумал подложить!
Через месяц на втором туре (был такой же вечер с традиционным приглашением девочек из соседней школы) я прочитал «Девушку и смерть» — маленькую стихотворную поэму Горького.
Вот где была эротика так эротика!
Жюри от ужаса онемело. Зато мой зрительский успех был еще большим. Спорили: давать мне первую премию или не давать.
Решили мудро: первую не давать, дать третью. Но все понимавшая и болевшая за меня Лидия Герасимовна все же выторговала на заседании жюри для меня первый приз — книгу Немировича-Данченко о театре, которая полагалась чтецу, занявшему первое место.
Она сказала:
— Он хотя неправильно выбирает репертуар, но читает хорошо, по смыслу.
А смысл действительно был «эротический». Ведь мне было известно, что товарищ Сталин произнес по поводу поэмы «Девушка и Смерть»:
— Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете: любовь побеждает смерть.
Сказал хлестко, это правда.
Вот только «личную жизнь» моих родителей кто поломал?..
Рабство есть сердцевина сталинщины. Но рабству предшествует порабощение — этой задаче Сталин посвятил все свое пребывание у власти, используя изощренную демагогию именем ленинской утопии.
Победив фашизм, сталинщина примазалась к народной победе и доказала только одно — что ее тоталитарная система посильнее гитлеровской. Для доказательства своего «правого дела» сталинщина пустилась во все тяжкие.
На Западе пол-Европы оказалось под ее железной пятой. На Востоке коммунистический Китай и его (наши
