Михаил Гершензон - Избранное. Молодая Россия

Наследие М. О. Гершензона

В. Г. Лидин

М. О. Гершензон (его памяти)

Когда нужен был мудрый совет, когда было нужно, чтобы многое разъяснилось, чтобы в большом хаосе все вещи были поставлены на свои места, – можно было пойти к Михаилу Осиповичу. Михаил Осипович всегда все понимал, ему можно было все рассказать, – и тот, кто узнал хоть однажды его замечательную нежную душу, его замечательный ум, его жадный интерес ко всему живому, тот узнал дорогую игру человеческого духа. Не каждого пускал он в себя: он был замкнут для очень многих, но тех, кого он пускал, пускал он прекрасно в круг своей души, замыслов и необыкновенного человеческого внимания.

Он жил просто, до скудности, как настоящий русский писатель. В голодные лютые 19-й и 20-й годы он распределял на день на равные доли свои голодные восьмушки хлеба и, может быть, Михаил Осипович был единственный, который никогда не роптал; он говорил, что в лишениях утончается дух, он был необычайно духовно богат в эти годы, и именно в эти годы перешел он от работ по истории литературы к философски-мыслительским своим трудам. Когда многих из людей старшего писательского поколения русская революция ужаснула и оттолкнула, Михаил Осипович увидел в ней ход живых сил, он воспринял в ней самое живое и жизненное, и в этом была неповторимая молодость его неугасавшего духа. Он любил молодость, все молодое, живую игру сил жизни, и в его кабинетике наверху – в этой комнатке, необычайно простой и девически целомудренной – встречались и начинавший поэт, и художник-суперматист, и музыкант, ибо ни одна область искусства не была ему чуждой. В этом был чудесный его дар, его богатое разнообразие, неиссякаемый источник его духа. Его ошибки и заблуждения были всегда замечательны, и торжествующим Сальери было много работы его укорять и развенчивать. Михаил Осипович был всегда ясен, у него была своя, совершенно особенная логика, свое построение вещей, и можно было не соглашаться с ним, но то, что он говорил, было всегда остро, волнующе, неожиданно, совершенно ни на что не похоже, – и всегда пленительно.

Вот можно ясно представить себе: придешь к Михаилу Осиповичу. Дворик в Никольском переулке, дворик, который знала вся литературная и ученая Москва, – обогнешь флигелек, лестница наверх, и деревянный молоточек у двери; а в квартире еще одна лесенка наверх уже в кабинетик Михаила Осиповича, и сейчас же он сам сбежит навстречу по лесенке, задрав голову, чтобы увидеть из-под очков, узнает, обнимет, поведет за собою. Простая светлая комната, полка книг, три портрета – Пушкина, Герцена, Чаадаева – в черных рамках на белых стенах, и ничего больше. Девическая кровать, крашеный пол, клеенчатое кресло для посетителей у стола. И тотчас же начнет в гильзовой коробке набивать папиросы – очень ловко, аккуратно, как все у него аккуратно: тряпочка – вытирать перья, для каждого волоска на пере, – Михаил Осипович пишет нежным мельчайшим отчетливым почерком, – начатая рукопись, нарезанные лоскутки бумаги для записочек: он бережет каждый листок бумаги, как настоящий писатель. И здесь “наверху” в полдень, – к полдню уже отработал утреннее свое положенное Михаил Осипович, – беседа необыкновенная, незабываемая.

Михаил Осипович был старший друг, советник, мудрец; историк литературы приходил к нему за советом и справкой, поэт – потому, что Михаил Осипович был лучший стилист, узнавший тайну слова, и это он разгадал лучше многих трудную музыку скрябинского духа. Он верил в человеческую душу – не метафизически, а как в настоящую категорию личности. Душой определяется человек, духом – его звучание во времени. Дух и душа для Михаила Осиповича – эти два слова определялись так же, как культура и цивилизация, пожалуй. Дух – неповторяемая музыка, симфония личности; душа – категория личности. Он часто говорил о духе, о душе. Богатство своего собственного духа раздавал щедро он многим вспышками необычайных прозрений, почти талмудической мудрости.

Михаил Осипович был трудолюбив, он был всегда в труде – он мог быть примером русского писателя. Его труд был меньше всего трудом историка литературы; история литературы – ограниченный круг, а к Гершензону тянулись разные люди, он умел принимать и давать благородную оценку всему живому, каждому действительному проявлению личности; его характеристики писателей-современников были всегда необычны, а всякие новые явления в литературе принимал он с необычайной живостью и интересом. Многие из нас, молодых, дружили с Михаилом Осиповичем, общение с ним было всегда волнующе, и никто из нас не ощущал никогда, что он – человек другого, старшего поколения: это был наш живой современник и дружественный спутник.

Можно было долго не видеть его, но нужно было знать, что где-то, в глубине Никольского переулка, на Арбате, есть Михаил Осипович, к которому можно придти – он всегда все справедливо оценит; историки литературы расскажут, каким был он своим человеком в пропилеях русской литературы, каким пребыл сквозь всю свою жизнь верным хранителем слова и как чудесно-проникновенно было его общение с Пушкиным и Тургеневым, Огаревым и Герценом и Чаадаевым.

Мы были близкие соседи по Никольскому переулку в эти первые годы революции, в переулках округ жило большинство русских писателей, все старшее поколение, – и живою душой этого литературного Арбата остался Михаил Осипович до последнего своего часа. Он никуда не ушел отсюда, как ушли остальные, многие, – и, конечно, никуда и не мог уйти: здесь прошла его многотрудовая жизнь, здесь выносил он свои книги, и здесь была та единственная земля, без которой не мог бы он жить: молодая Россия.

Удивительную прогулку я совершил с ним однажды – зеленым весенним вечером. Мы шли с ним этими арбатскими глухими переулками, в садах зацветала зелень, и он рассказал мне судьбу и историю почти каждого дома, каждого уголка старо-московской общественности и культуры; это был автор «Грибоедовской Москвы», и другую ненаписанную книгу о Москве 900-х годов, о пробуждающейся общественной жизни Москвы – рассказал он мне в этот вечер; и пустыри и груды кирпичей на месте снесенных домов жили для него своей жизнью.

В эти лютые голодные годы к нему особенно шли люди, он был – учитель, он мыслил уже над временем, над событиями дня, и над всем этим – была его вера в человека, в изначальные силы его души. Графинчик с разведенным сахарином, скудный морковный чай, осьмушка колючего хлеба, полешечки дров для печурки, которые сам он колол, удивительный термос из старых газет, – и целые утра неустанной писательской работы в холодной комнате, и беседы в долгие, глухие вечера с разными людьми и по-разному, но об одном и том же: о духе, который не угасает.