Павел Нерлер - «Посмотрим, кто кого переупрямит…»

И вот я рискнул бы что сказать. У нее в одном из набросков ахматовской книги есть очень точные слова: “Каждой ночью, во время физиологического счастья, я больше всего боялась, что ворвутся и прервут”. Почему-то поэтам всегда физиологически близки, и душевно близки, и литературно близки неправильные люди. У Мандельштама не могло быть праведной подруги. Подруги, которая не прощала бы ему измен, как сумела простить Надежда Яковлевна. Подруги, которая всегда тащила бы его к правильным решениям.

Мне ужасно нравится, что Мандельштам и Надежда Яковлевна были такими неправильными людьми. Мне очень нравится, что Мандельштам мог съесть чужую кашу с моржевятиной и сказать: “Зато она досталась поэту”. Это правильно, потому что сила человеческой слабости, сила человеческой уязвимости в XX веке важнее, и триумфальнее, и дороже, чем сила каменной, целеустремленной упертости.

Как сказала Лидия Гинзбург: “Железных людей нет, есть люди деревянные”. И для нас такое счастье, что Надежда Яковлевна была не железной и не деревянной, что она была как мы, что она была уязвленной, растоптанной, неправой, несчастной и что она сказала главные слова XX века: “Спрашивать будут не с тех, кто ломался, а с тех, кто ломал”.

Очень важно и то, что уточнил Фазиль Искандер: “Кто не сломался, тех плохо ломали”.

Дмитрий Нечипорук

“Переоценка ценностей”: Надежда Мандельштам как политический комментатор послесталинской эпохи

Постановка задачи

Надежда Яковлевна Мандельштам вошла в историю как автор мемуаров, посвященных в первую очередь ее мужу, поэту Осипу Эмильевичу Мандельштаму. “Воспоминания” и “Вторая книга” считаются ценными свидетельствами по истории взаимоотношений Мандельштамов с А. А. Ахматовой, помещенными в контекст рассуждений о значении сталинской эпохи. Этим аспектам всегда уделялось пристальное внимание со стороны тех ученых, которые изучали творчество Мандельштама или Ахматовой, а также исследовали жизнь и взгляды самой Надежды Яковлевны[902].

Но, помимо собственно мемуаров, на сегодняшний день опубликовано обширное эпистолярное наследие вдовы поэта, ее переписка в 1950–1970-е годы[903], а также многочисленные воспоми нания о Н. Я. Мандельштам, в том числе ее младших современников, которые познакомились с ней в то время[904]. Эти источники дают более полное представление о ее взглядах в послесталинское время. Упускается из виду и ряд работ, опубликованных еще при жизни Мандельштам, по которым также можно составить представление о ее воззрениях. Прежде всего это очерки, написанные для сборника “Тарусские страницы”, а также “Завещание”. Все эти работы хорошо известны исследователям, но лишь в отношении “Завещания” отмечалось, что это литературно-политический документ[905].

В данной статье мемуары вместе с прочими письменными и устными свидетельствами использованы для изучения эволюции мировоззрения Н. Я. Мандельштам в послесталинскую эпоху, когда стало возможным задуматься об утрате собственного “я”. Для нее это означало выйти из состояния страха и оцепенения и начать рефлексию пережитого. В статье мы покажем, что мемуары Мандельштам отражали не только ее отношение к сталинской эпохе, но и к процессам преодоления культа личности, развернувшимся в советском обществе начиная со второй половины пятидесятых годов, вплоть до семидесятых.

За это время Н. Я. Мандельштам проделала путь от умеренного оптимизма в отношении десталинизации советского общества в 1960-е годы до пессимизма в 1970-е, когда она уже не верила в возрождение интеллигенции путем реабилитации стихов опальных поэтов. Причем последнее настроение было окрашено христианским разочарованием как в гуманизме[906], так и в самой идее восстановления дореволюционных ценностей, утраченных в 1920–1930-е годы[907].

“Воспоминания” и “Вторая книга”: история рецепции на родине и за рубежом.

После опубликования за рубежом мемуаров Мандельштам очень быстро сложились две историографические традиции, которые, выражаясь известным советским штампом, “идейно не пересекались”. Здесь уместно напомнить, что в 1970 году вышли в свет русское издание и английский перевод “Воспоминаний”, а в 1972 и 1974 годах вышли русское и американское издания “Второй книги” соответственно[908]. Таким образом, первоначальная рецепция мемуаров в Советском Союзе и на Западе сформировала два разных подхода к изучению и пониманию того, что в них было написано и осмыслено.

Поскольку первыми читателями этих книг были не только те, кто знал лично Н. Я. Мандельштам, но и те, кто был знаком лично с главными героями мемуаров, в отечественной традиции на первый план вышла проблема тональности и достоверности написанного. Размышления о том, насколько верно так мрачно изображать 1930-е годы – эпоху не только сталинских репрессий, но и массового социального оптимизма, – относились прежде всего к “Воспоминаниям”. Например, А. С. Эфрон и Н. Д. Эфрос, также пережившие репрессии, не просто не разделяли пессимистический настрой автора, но и давали такому подходу отповедь.

A. Эфрон: “…На днях Мандельштамша под страшным секретом дала мне читать свои воспоминания. Сплошной мрак, всё – под знаком смерти, а когда так пишут, то и жизнь не встает. Как бы ни была глубоко трагична жизнь О. Э., но ведь она была жизнью – до последнего вздоха. ‹…› Воспоминания же – обстоятельно-обстоятельственны, и от этого – мутит”[909].

Н. Эфрос: “Мемуары Н. Я. Мандельштам полны злобы. Она чернит и клевещет на многих писателей, ‹…› а действительность тех лет изображает, как правило, в черных красках и в искаженном ракурсе”[910].

B. Т. Шаламов и А. Т. Твардовский в своих частных “письмах-рецензиях”, наоборот, дали восторженную оценку воспоминаниям вдовы поэта, отмечая целостность формы и силу повествова ния[911]. Заочно полемизируя с теми, кого задели субъективные оценки мемуаристки, Шаламов в письме к И. П. Сиротинской на первый план выносил идейное значение книги: “Вся рукопись, вся концепция рукописи выше личных обид и, стало быть, значительнее, важнее ‹…›. Что главное здесь, по моему мнению? Это – судьба русской интеллигенции”[912].

Замечания относительно “Воспоминаний” носили частный характер, они, как правило, сохранились в письмах или дневниках. Комментарии по поводу справедливости и истинности приводимых оценок и конкретных фактов касались прежде всего “Второй книги”. Этими мемуарами Мандельштам спровоцировала уже публичные отповеди по поводу ее оценок. Они касались как эпохи в целом, так и выдающихся писателей и поэтов, прежде всего Ахматовой. По горячим следам Н. Я. Мандельштам ответили советские писатели В. А. Каверин и Л. К. Чуковская, которые сочли нужным публично возразить ей по поводу точности и верности написанного во “Второй книге”[913]. После смерти Н. Я. Мандельштам с развернутыми ответами, в которых опровергались неточности и искажения, выступили Э. Г. Герштейн, долгое время ее близкая подруга, и А. Г. Найман[914].