Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец
Еще из Каракалисы Толстая написала сестре Татьяне, что медсестры столкнулись с новой для них опасностью: офицеры, лишенные женского общества, обратили свое внимание и на них. В Александру Львовну влюбился бравый терский казак-сотник[940]. Один раз он прискакал в санитарный отряд на только что купленном красивом арабском караковом[941] жеребце. Александра похвалила жеребца, а через несколько дней вместо своего рыжего мерина обнаружила араба – подарок тотчас ускакавшего сотника. Его еле догнали тогда и с трудом уговорили вернуть мерина, а подарок забрать. Обиделся казак и запировал. «Далеко за полночь раздавалось пенье казаков. Разгулялась сотня вместе со своим начальником. Пели, плясали под самым окном генерала Абациева»[942]. Нарушители порядка были наказаны: казаки выговором, а сотник отправкой на фронт.
Через несколько дней он пришел к Александре попрощаться:
«– Я ухожу на фронт. Одно из двух: или выслужусь, или убьют. Обращаюсь к вам с последней просьбой: уделите мне один час времени.
Мы оседлали лошадей и поехали в горы. Что говорил он мне, не помню, но помню, что был он тихий, грустный и почему-то я чувствовала себя виноватой.
После этой прогулки я больше никогда его не видела, но 50 лет спустя, уже в эмиграции, я получила от него милое письмо из Франции. Он доживал свой век в доме для престарелых»[943].
Однажды, во время передвижения по дороге из Каракалисы в Игдырь (через него пролегал путь в город Ван), Александра Львовна была всерьез напугана:
«К вечеру мы[944] дошли до военного пункта. Ночевать негде, отвели одну комнату на двоих. Разделись, потушив свет, в темноте, чтобы не мешать друг другу. А рано утром – опять в путь. Шли целый день. А вечером, когда стемнело и мы спускались под крутую гору, мимо нас вдруг просвистела одна пуля, вторая… „Курды!“[945] – заорал во все горло ординарец-осетин. Мы, сестры, боялись курдов. Были случаи, когда курды насиловали и убивали женщин. И у всех нас, сестер, всегда был с собой цианистый калий…
Дали лошадям шенкеля и карьером понеслись под гору. А гора крутая, темно, ничего не видно, тропинка усеяна камнями, того и гляди лошадь спотыкнется, упадет. И тогда… пропали. Я откинулась назад, сколько могла, чтобы облегчить передние ноги Алагеза, а мысленно все твержу: „Выручай, милый, голубчик, только не спотыкнись“.
Ускакали…»[946]
Удивительным образом этот военный эпизод 1915 года рифмуется со случаем из военной истории Л. Н. Толстого. Дело было на Кавказе 13 июня 1853 года. «Ехали в экипажах и верхами, а сопровождали солдаты. Желая погарцевать и похрабриться, трое отделились от „оказии“ и поскакали вперед, а именно: Лев Николаевич, его кунак (приятель) Садо[947] и Полторацкий. Под Львом Николаевичем была высокая серая лошадь, дорого заплаченная, красивая, но тяжелая, с прекрасным проездом, т. е. иноходец[948]. Дорóгой Садо предложил поменяться лошадьми, чтоб Лев Николаевич испробовал резвость ногайской породы[949] лошади Садо. Только что они поменялись, вдруг им навстречу из-под горы показались вооруженные чеченцы. Ни у Льва Николаевича, ни у Полторацкого не было оружия. Полторацкий был на плохой артиллерийской лошадке, он отстал, в него выстрелили, попали в лошадь, а его изрубили на месте шашками, но он остался жив. В то время как Садо, махая ружьем, что-то по-чеченски кричал своим землякам, Лев Николаевич успел ускакать на быстроногой маленькой ногайской лошадке своего кунака Садо». Софья Андреевна заключила, записав этот рассказ мужа: «И так опять-таки случай спас жизнь Толстого»[950].
Между эпизодами военной жизни отца и дочери есть не только сходство, но и отличие: для молодой женщины существует опасность насилия как врагами, так и своими. В следующий раз угроза нависла по возвращении Александры Толстой из города Ван в Игдырь. Ей был выделен автомобиль с шофером. Александра вспоминала: «Доехали до перевала, стали подниматься. Автомобиль застрял. Вместе с шофером мы столкнули его вниз, в лощину, чтобы не видно было с дороги. Боялись, что ночью нападут курды. Делать было нечего – надо было здесь переночевать». После трех недель без сна молодой женщине безумно хотелось спать, но мужчина потерял контроль над собой. О последовавшем ей и вспоминать-то было неприятно, она написала:
«Описывать, что было дальше, я не могу. Непристойные жесты, грязные слова…
Я вынула револьвер из кобуры, висевшей у меня на ременном поясе, и взвела курок.
„Двинется, буду стрелять“, – думала я.
И так просидела я до рассвета, следя за каждым движением ополоумевшего человека. Какая это была бесконечная, длинная ночь! Глаза слипались, мутилось в голове, все тело болело от напряжения. Спать, спать! Закрыть глаза на секунду и заснуть. Но я знала, что тогда пропаду. Отнимет револьвер, и я с ним не справлюсь. От ужаса сон улетучивался, но только на время. Я щипала себя, старалась волнующими мыслями отогнать сон. Ничего не помогало. Спать, спать! Но при малейшем движении шофера – палец был уже на курке. Я была готова его нажать.
„Куда стрелять? В руку, в ногу?“ – думала я. Убивать его я не хотела. Как ни противен и гадок был мне этот человек, я не хотела брать на свою душу убийство»[951].
На счастье Толстой, утром по дороге загромыхали повозки с солдатами, к ним она, выскочив из автомобиля, и кинулась, а они довезли ее до места. Александра не стала мстить.
«Вероятно, если бы я донесла на шофера, его бы предали военно-полевому суду, но я не хотела этого делать. Главное, что ничего плохого не случилось. Бог с ним!»[952]
В августе 1915 года Александра Львовна заболела тропической лихорадкой. Эта болезнь сказывалась и в последующие годы ее жизни. «Я долго не могла отделаться от тропической малярии, болела годами. Чувствуешь себя совсем здоровой и вдруг начинаешь дрожать. Пароксизм[953] длится около суток. Озноб подкидывает тебя на кровати, зубы стучат, покрываешься несколькими одеялами – ничего не помогает. Температура поднимается до 41о, 42о. Через несколько часов пот – температура падает. Человек здоров, только большая слабость»[954].
23 августа Софья Андреевна
