Василий Шульгин - Последний очевидец

Все пять глав были мною опубликованы в 1990–1993 годах, благодаря содействию Л. Г. Калининой, главному редактору еженедельника «Московский строитель» (1990) и сменившего его «Домостроя» (1991–1993). «Французская интервенция», «Деникин» и «Врангель» были позже перепечатаны Андреем Кручининым в возобновленном им журнале «Военная быль» в 1993–1994 гг.

Мы включили также в книгу не публиковавшиеся прежде очерки из незаконченной серии «Киевлянки». Два из них — «Вера Чеберяк» и «А. Д. Вяльцева» — были продиктованы, как сказано выше, в 1970 году. Третьим должен был стать очерк «Васнецовское дитя» (о Е. В. Сухомлиновой), но В. В. отказался от этого замысла в связи с тем, что весь материал был уже сполна им использован в соответствующих главах книги «Годы».

В отдельную группу следовало бы выделить публицистические работы последних лет: «Опыт Столыпина» (машинопись 1960-х годов), «О лозунге Великой России» (последняя статья Шульгина, представляющая собой, в исключение из правила, не диктовку, а его автограф) и «Постскриптум к книге «Что нам в них не нравится» (сентябрь 1971 года).

Значительное место в диктовках позднего Шульгина занимают стихи. В. В. баловался поэзией смолоду, в думский период (1907–1917) удачно состязался в политическом стихотворстве с В. М. Пуришкевичем, мастером политической пародии и эпиграммы. Эпиграмма Пуришкевича на В. В. Шульгина, почему-то без указания автора, включена даже в выходившую лет десять назад антологию «Русская эпиграмма»:

Твой голос тих, и вид твой робок,Но черт сидит в тебе, Шульгин.Бикфордов шнур ты тех коробок,Где заключен пироксилин.

Стихотворение В. В. Шульгина «Пал богатырь. На пир кровавый» стало поэтическим эпигрофом издававшейся Пуришкевичем «Книги русской скорби».

Из эмигрантских лет В. В. любил вспоминать свою поэтическую переписку с Игорем Северяниным.

Он повсеградно оэкранен,Но он обронзит свой гранит.Стал южным Игорь Северянин:Он иго Севера казнит.

«Обронзит свой гранит» — намек на адриатический загар гранитного лика поэта, они вместе отдыхали в 1925 году в Дубровнике. «Иго Севера», удачно обыгранное с именем «Игорь Северянин», — это, разумеется, «диктатура пролетариата», восторжествовавшая в России.

В таком же, преимущественно ироническом роде стихотворствовал Василий Витальевич и в позднейшие годы:

Там чудеса. Там Сталин бродит,Светлана на ветвях сидит,

— до мрачноватого заключительного: «Там русский дух. Там водкой пахнет».

Шульгин сам признавал с улыбкой, что подавляющая часть этой позднейшей рифмованной продукции — чистая старческая графомания, хотя мелькают в ней изредка блестками и прежнее остроумие, и исповедальный лиризм. Особенно выразительно стихотворение на французском языке «Вершины», открывающее нашу книгу.

Последний, наиболее внушительный, пожалуй, количественно «жанр» позднего Шульгина не имеет, кажется, аналогов в истории литературы. Это — сны. Некоторые из них мы процитировали во вступительной статье, о других, может быть, будет еще случай поговорить. Последний чемодан снов (в буквальном смысле чемодан, наполненный ученическими тетрадками с записями снов) Шульгин привез ко мне в Красногорск в июне 1973 года — на всякий случай, от греха и от КГБ подальше. Сны Шульгина легли в основу повести Дмитрия Жукова «Таинственные встречи» и его же романа «Сны».

При чтении всех практически текстов «позднего Шульгина» следует иметь в виду следующие обстоятельства. Шульгин — один из немногих, вероятно, в истории людей, который всю жизнь «вспоминал». Первые его «мемуары» («1920») писались буквально через несколько месяцев после эвакуации врангелевского Крыма, в 1921-м, когда ему было сорок три, последние («Отрывочные воспоминания») — в 1973-м, когда ему было девяносто пять.

Метод работы В. В. включал в большинстве случаев такой необходимый элемент, как первоначальную запись по горячим следам. Так, всем известные «воспоминания» об отречении Государя (в том числе в фильме «Перед судом истории») впервые были опубликованы в газетном варианте еще в марте того же, 1917 года, то есть через несколько дней после события. Так формировались своеобразные «блоки памяти», которые и использовал затем В. В. при записях и диктовках своих воспоминаний в самые разные годы, в самых различных, иногда далеко не подходящих условиях. (Первые главы книги «Годы» надиктовывались, например, как рассказывалось выше, «сокамернику» И. А. Корнееву в камере Владимирской тюрьмы).

Второй существенный момент состоится в том, что перед нами — не только в данном случае, но и всегда под пером В. В. — не «мемуары» в чистом, собственном виде (впрочем, существуют ли такие?), а особый литературно-публицистический жанр, на грани, а порой и за гранью собственного художественного творчества.

Выработанный В. В. стиль (с его знаменитыми «телеграфными» главками, отточиями, многоточиями, намеками и умолчаниями) практически полностью сохранился в надиктованных летом семьдесят третьего воспоминаниях. Он почти не чувствуется в книге «Годы», но тому есть особые причины, связанные с трудным «рождением» книги, с соавторством, принципиально не устранимым, упомянутого И. А. Корнеева и др. В красногорских диктовках В. В. удалось, как кажется, максимально устранить интерферирующие внешние воздействия и вернуть своему стилю прежние блеск и упругость.

Но, с другой стороны, необходимо помнить, что перед нами все-таки тексты, созданные девяностолетним автором. Всякое творчество имеет, как известно, и возрастные ограничения, и свои возрастные особенности. Многого Шульгин, разумеется, действительно не помнил. О многом он не имел возможности навести каких-либо справок. По состоянию зрения он был лишен возможности повторного редактирования. Наконец, последний, не для всякого взгляда, быть может, извинительный, но неизбежный штрих: «световые пятна», о которых говорит Шульгин, определяя жанр последних воспоминаний, находятся не только стилистически, но и физически на границе с областью «снов», хотя и записанных, но безредактурных порождений могучего писательского инстинкта.

…Редактор «Военной были» в предисловии к одной из публикаций (№ 5), удачно сказал, относительно генерала Туркула и его (с И. Лукашом) книги «Дроздовцы в огне», что это «больше Русская Литература, чем Русская История».

Понимаю, что кому-то то, что я скажу, может показаться почти кощунственным состязанием в афоризмах, но, боюсь, действительно, в каком-то, «онтологическом», что ли, смысле, в самой Гражданской войне и Белом движении было «больше Литературы, чем Истории». Не потому только, что «наши беспросветные» (как называл Я. Слащев генералов, на погонах которых не было просветов) оказались на поверку сплошь более или менее плодовитыми писателями: Деникин, Врангель, Краснов, Туркул. Даже сам Слащев. И не потому, что лучшими «документами» эпохи остались стихи Цветаевой (или Луговского, с другой стороны окопов) и проза Лукаша и Шмелева (соответственно Шолохова или Лавренева). Но и потому, главное, что Белое дело в целом (включая попытки позднейшего кутеповского «активизма») было органичной частью и продолжением русского Серебряного века (продолжением «другими средствами», по Клаузевицу).