Владимир Лапин - Цицианов

Правила войны на Северном Кавказе во многом отличались от правил европейских. Здесь едва ли не единственным типом операции был набег — быстрое вторжение на территорию противника, грабеж и возвращение в исходную точку. Даже нашествия персов, турок, крымских татар были не чем иным, как массированными набегами, поскольку пришельцы не делали попыток обосноваться в горах и не навязывали местным жителям своих норм существования. Изъявление покорности в таких условиях было средством избежать больших человеческих и материальных жертв, поскольку действенных механизмов порабощения и эксплуатации в специфических условиях горного Кавказа не могло существовать в принципе. Присяга в такой ситуации была вариантом перемирия, заключавшегося для выжидания времени, когда ее можно будет без особых проблем нарушить. Походы Ермолова 1817—1819 годов не выходили за рамки того, что Кавказ переживал не единожды, чем во многом и объясняется сравнительно слабое сопротивление чеченцев и дагестанцев. Однако его дальнейшие действия противоречили всем представлениям о войне, которые в силу огромной роли военной составляющей в жизни горского общества являлись едва ли не основой местной картины мироустройства. Русские добились присяги и не ушли! Более того, они стали вмешиваться во внутренние дела горцев, что последние считали совершенно недопустимым. По мере того как население Дагестана и Чечни осознавало весь радикализм перемен, возрастало и сопротивление.

В армии всегда существовал культ «настоящего» генерала, располагавшего неограниченным доверием подчиненных. «Кавказские войска с восторгом узнали о назначении главою их Ермолова, героя Бородина и Кульма, любимца народной молвы, стяжавшего себе громкую славу и качествами опытного и талантливого вождя, обходимого официальными реляциями, но популярнейшего в войсках, и своей неподкупной честностью, и своей истинно русской душой, и меткими злыми остротами над господствовавшими тогда всюду в России "немцами", народное нерасположение к которым усилилось недавней народной войной 1812 года. Даже в блестящей плеяде деятелей того недавнего прошлого нашей народной и государственной жизни Ермолов принадлежит к числу тех немногих, на которых во все грядущие века с удивленным вниманием и глубоким сочувствием остановится взор всякого русского, кому дорога русская национальная слава», — писал историк Кавказской войны В.А. Потто[866].

Представление о Ермолове как о покорителе Кавказа во многом родилось в умах кавказских солдат и офицеров, помнивших о тех временах, когда их походы имели видимый конечный результат: горцы терпели одно поражение за другим и часто при одном появлении русских войск изъявляли покорность. Это было представление о своеобразном «золотом веке». Когда в 1830-е годы такая мощная военная машина, как русская армия, стала буксовать в лесах Чечни и горах Дагестана, начали искать виновных и «назначили» таковыми военачальников, сменивших победоносного Ермолова. Официальная историография, адекватно оценивая статус Ермолова в общественном сознании, сочла полезным представить всячески ею возвышаемого Барятинского его «наследником». Соединение этих двух имен можно рассматривать как своеобразный мостик между двумя либеральными «александровскими» эпохами. Все главнокомандующие на Кавказе — от И.Ф. Паскевича до Н.Н. Муравьева-Карсского — были «николаевскими» и расплачивались за то, что находились на службе у «душителя свободы». Жертвой симпатий историков и мемуаристов к «проконсулу» стал не только И.Ф. Паскевич, представляемый как соучастник свержения Ермолова (либеральная историография не могла простить ему участие в суде над декабристами, подавление восстания в Польше 1831 года и поход против восставших венгров в 1849 году), но даже граф И.В. Гудович. Силой своего обаяния, за счет своих действительных талантов и заслуг Ермолов преодолел тот порог, за которым человеку прощаются любые грехи, а неудачи переводятся в разряд успехов. Он «пролонгировал» сладкое чувство победы 1812—1814 годов своими викториями на Кавказе. Он сумел до самой своей кончины, не занимая никаких видных государственных постов, сохранить представление о себе как о человеке значительном, его мнением дорожили, его похвалы жаждали, а порицания боялись. Визиты к Ермолову считались едва ли не обязательными для всех, кто ехал на Кавказ. Отставного «проконсула» навещали А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов, будущий военный министр Д.А. Милютин, десятки офицеров, продолжавших его дело. Имам Шамиль, привезенный в 1860 году после пленения в Москву, нанес свой первый визит Ермолову. После смерти генерала сохранению славы покорителя Кавказа стали служить его мемуарные «Записки», представляющие собой ценнейший исторический источник.

Но именно князя Павла Дмитриевича Цицианова Ермолов называл своим единомышленником, строителем фундамента русского господства на Кавказе. В письме Воронцову 1 июня 1816 года Ермолов писал: «…Грузия, о которой любишь ты всегда говорить, много представляет мне занятий, Со времени кончины князя Цицианова, который всем может стать образцом и которому не было там не только равных, ниже подобных, предместники мои оставили мне много труда. Мне запрещено помышлять о войне, и я чувствую того справедливость; позволена одна война с мошенниками, которые грабят там без памяти и в отчаяние приводят народы. Вот чего я более всего боюсь»[867]. Полгода спустя, 29 декабря 1816 года, он сетовал тому же Воронцову, что чиновники в Грузии, к его сожалению, «отдохнули от страха, который вселяла в них строгость славного князя Цицианова, пустились в грабительство и меня возненавидят!». Через две недели он опять вспомнил первого главнокомандующего, будучи сильно недоволен грузинами вообще: «…Этот народ не создан для кроткого правления Александра: для него надобен скипетр железный. Прочие здесь народы гораздо лучше. Они знают свое невежество, не в претензии быть людьми. Их так разумеешь и по мере того терпеливо ожидаешь их образования. Оно только тогда возьмет свое действие, когда в ханствах введено будет российское правительство и истребятся ханы, в пользу которых даны чрезвычайно выгодные трактаты, вначале вырванные у нас необходимостью, в продолжение времени утвержденные здесь слабостью и неспособностью начальствовавших здесь после князя Цицианова, человека единственного! Граф Гудович, гордейший из всех скотов, по ненависти к князю Цицианову, вменил себе в долг делать все вопреки его предначертаний, принят беглеца из Персии и сделал ханом Шекинским… Здесь надобно другого князя Цицианова, которому я удивляюсь и которого после смерти почувствовали здесь цену»[868]. 9 июля 1818 года из лагеря на Сунже, характеризуя обстановку на Северо-Восточном Кавказе, Ермолов пишет своему другу: «Таким образом исчезли все предприятия славного и необыкновенного Цицианова. Злоба и невежество Гудовича изгладили до самых признаков». В письме Воронцову от 20 октября 1818 года мы читаем: «Мне приятно было прочесть и другие книжки, в которых справедливо говорится о славном Цицианове. Поистине после смерти его не было ему подобного. Не знаю, долго ли еще не найдем такового, но за теперешнее время, то есть за себя, скажу перед алтарем чести, что я далеко с ним не сравняюся. Каждое действие его в здешней земле удивительно; а если взглянуть на малые средства, которыми он распоряжался, многое должно казаться непонятным. Ты лучше других судить можешь, бывши свидетелем дел его. От старика Дельпоццо знаю я, как он любил тебя, и ты все право имеешь хвастать, что служил под начальством сего необыкновенного человека. Меня бесит, что я никого при себе не имею, кто бы мог описать время его здесь начальствования, но думаю, что и материалов для того достаточных не найдется…» 16 ноября Ермолов пишет одному из самых влиятельных людей в окружении Александра I — дежурному генералу Главного штаба: «Не уподоблюсь слабостью моим предместникам, но если хотя бы немного похож буду на князя Цицианова, то ни здешний край, ни верные подданные Государя нашего ничего не потеряют». В другом его письме тому же адресату читаем: «По несчастию, после славного Цицианова был глупый Гудович, а что еще хуже, непримиримый Цицианова неприятель… Все исчадие здешних царей и владетельных князей одной бешеной собаки не стоит! Много у меня дела, а то бы я принялся за них и припомнил им времена князя Цицианова, которого одна память в трепет приводит».