Кирилл Басин - Мятежный батальон

Защитниками у нас были штабс-капитан Коган и подполковник Жанколя. Они отнеслись к нам сочувственно, помогли написать кассационные жалобы в главный военный суд. Там их поддержали видные в то время адвокаты Грузенберг, Соколов и капитан Сыртланов.

Главный военный суд определил допущение процессуальных нарушений закона, приговор отменил и назначил дополнительное следствие.

Новый следователь полковник Петров повел дело в нашу пользу.

Новый суд в августе 1907 года заменил нам каторжные работы отправкой в дисциплинарный батальон на три года (без зачета предварительного одиночного заключения в петербургской тюрьме).

Таким образом, мне и Прыткову в общей сложности пришлось отбывать наказание четыре года.

А какова же судьба других однополчан?

По своему социальному положению до армии все они относились к той категории людей, которых господствующие классы нещадно эксплуатировали. Среди них были сапожники, кузнецы, плотники, слесари, железнодорожные рабочие, каменщик, колесник, стекольщик, портной, столяр, чернорабочий… Но самой многочисленной группой были, конечно, хлебопашцы. Они прибыли в полк с разных концов Руси: из Тверской, Подольской, Херсонской, Таврической, Енисейской, Полтавской, Архангельской, Томской и многих других губерний. Русские, украинские, белорусские, польские имена и фамилии. И каждому рукой державного «правосудия» за участие в революционном движении отмерено один, два, а большинству три года заключения в дисциплинарном батальоне. Я уже говорил: под суд был отдан 191 человек — те, кто не могли доказать, что они на митинге не присутствовали. Из всего этого числа оправдали лишь тридцать два. Остальные сто пятьдесят девять понесли кару.

В именном списке преображенцев, подвергавшихся судебному преследованию, есть и фамилия унтер-офицера 2-й роты Константина Семенова, уроженца Воронежской губернии. Того самого Семенова, который 9 января так цинично говорил мне о расстрелянной им молодой девушке-курсистке. Судьба сыграла с ним злую шутку. Семенов, зверствовавший на Дворцовой площади и по приказу царя убивавший ни в чем не повинных людей, также оказался в числе осужденных военным судом… за революционные беспорядки.

Унтер-офицер К. Т. Семенов, безусловно, не разделял наших взглядов. Его наказали наряду с другими взводными за плохое воспитание солдат и недостаточное наблюдение за ними.

Семенов отбыл лишь половину срока, а вторую ему скостили, как примерному служаке.

Случайными среди нас были также рядовой Андрей Журавлев, который оказался участником событий в нашем батальоне отнюдь не по своим убеждениям, и ефрейтор Андрей Сбруев. Сбруева, кстати, и оправдали. Все остальные преображенцы были настроены революционно, на следствии и суде держались достойно, ни в чем не подвели друг друга и вполне заслужили доброго слова.

В ДИСЦИПЛИНАРНОМ БАТАЛЬОНЕ

В сентябре 1907 года из петербургской военно-одиночной тюрьмы меня перевезли в село Медведь, а Прыткова отправили отбывать наказание в Воронежский дисциплинарный батальон. Унтер-офицера Андреева сослали в Сибирь. Я тоже мог угодить туда же, если бы не выручили друзья. А было это так. После событий в нашем батальоне оставшийся за Мансурова подпоручик Есаулов вечером опечатал ротную канцелярию, в которой я до ареста жил, как писарь. Зная, что там мною спрятана запрещенная литература, старший унтер-офицер Александр Николаевич Гаранович и кашевар Антон Юрьевич Нищук ночью пробрались к задней стенке строения, оторвали несколько досок и, проникнув в бывшую мою «резиденцию», забрали запрещенные издания. Есаулов, явившийся туда утром с обыском, конечно, ничего не нашел.

В Медведе после более чем годовой разлуки я встретился со своими товарищами. Почти половина их была досрочно освобождена, другая, хотя и числилась на жестком режиме, находилась не за решетками, а в 3-й роте, командиром которой был капитан Миткевич-Желтко. Он относился к опальным преображенцам довольно либерально. Бывшие гвардейцы вели себя безукоризненно, не в пример другим заключенным, попавшим сюда за нарушения дисциплины и моральную неустойчивость.

Первые три недели я отбывал наказание в 3-й роте, потом меня перевели в 4-ю, а через месяц — в 5-ю, где режим был уже тюремный.

У всех, кто прибывал в батальон, снимали погоны и зачисляли в разряд «испытуемых». За ограду их выпускали только под конвоем.

После того как «испытуемые» проходили половину срока, не нарушая принятого здесь порядка, их переводили в число «исправляющихся», возвращали наплечные знаки различия и выпускали на прогулки без конвоиров.

Дисциплина в подразделениях была очень строгая. Если кто в чем-либо провинится — сажали в карцер, наказывали розгами. Командир роты имел право назначать тридцать, а начальник батальона — сто ударов.

В 5-й роте меня назначили писарем. Это давало мне некоторую свободу: бывать в окрестных селениях, встречаться с крестьянами. В деревне Щелино я познакомился с Ефимом Ивановичем Братышенко. У него был фруктовый сад. Радушный хозяин угощал яблоками. Часто мы беседовали с Ефимом Братышенко на политические темы. Он разделял мои убеждения, жил надеждами на будущее. Оба мы понимали, что революции не хватило сил, чтобы свергнуть самодержавие. Она только расшатала устои империи.

— Придет время, и все это повторится, только уже с большим размахом, — говорил Ефим Иванович. — Рано или поздно народ победит!

В маленькой, но опрятной избе за откровенными разговорами с гостеприимным Братышенко я на время забывал о мрачной действительности, которая всех нас окружала.

Возвращаясь от него, чувствовал какой-то подъем, хотелось что-то делать уже сейчас.

Как я упоминал, в батальоне наряду с людьми хорошими много было и нравственно опустившихся. «Надо как-то воздействовать на них», — мелькала мысль. Из наиболее развитых и надежных товарищей образовал в своей роте нечто вроде актива. Он был невелик — всего восемь человек. Но влияние на остальных мы стали оказывать существенное.

Командир роты капитан Крюков это заметил и нашей деятельности не препятствовал. Он был человеком либерального толка и к крутым мерам почти не прибегал. Но такие офицеры были, конечно, редкостью. Большинство обращалось с отбывающими сроки жестоко.

Впоследствии, когда Крюкова сменил штабс-капитан Козлянинов — личность болезненно нервная и желчная, житье наше резко ухудшилось. Участились случаи применения телесных расправ.

Однажды Козлянинов нашел повод поистязать солдата-еврея. Роль палачей он заставил исполнять заключенных — одного опять-таки еврея, другого русского. Наблюдая, как они порют товарища, Козлянинов придрался к еврею-исполнителю, что он недостаточно сильно бьет наказанного, и скомандовал: