Елена Макарова - Движение образует форму

Стать врачом? Я пыталась поступить в мединститут. Мы пошли туда с папой. Оказалось, там надо сдавать анализы. Но тогда я не успею подать документы! Папа говорит: давай у кого-нибудь перепишем. Давай! Переписали у какого-то парня. Оказалось, у него был плохой анализ мочи. Пролетела.

Тем не менее моя работа имеет прямое отношение к врачеванию.

Стать учителем? В пединституте анализы сдавать не надо. Провалилась на первом же экзамене. Не знала наизусть письма Татьяны к Онегину.

Однако моя работа имеет прямое отношение к педагогике.

Стать скульптором? Я училась в Суриковской школе (ЦХШ), потом в художественной школе № 2 Краснопресненского района Москвы, параллельно работала в мастерской скульптора Эрнста Неизвестного, потом училась год на монументальном отделении в Суриковском институте — и все это не сделало из меня скульптора-монументалиста. Я до сих пор очень люблю лепить, но судьба, богатая на выдумки, предложила мне много разных других профессий.

Стать писателем? Закончила Литературный институт, семинар прозы. Единственное, чему я могла бы там научиться, — это кратко излагать свои мысли, что необходимо для работы в журналах и газетах. Диплом «литературного работника» так и остался лежать без дела.

Многолетние исследования по истории, съемка документальных фильмов, изучение языков, кураторство выставок, преподавание — этому меня не учили ни в одном вузе.

И учителей я нашла себе сама.

Учитель жизни — знаменитый генетик Владимир Павлович Эфроимсон. Он, правда, переживал, что я распыляюсь и не отдаю все время писательскому труду, но поддерживал меня во всех начинаниях. Ему первому я рассказывала про Фридл и детские рисунки.

Фридл отослала меня к «Вводному курсу в Баухауз», к Иттену и Клее.

От нее же протянулась ниточка к Эдит Крамер, ее прямой последовательнице. На книгах Крамер выросли поколения искусствотерапевтов. Мне посчастливилось у нее учиться, бывать на ее семинарах в Колумбийском университете в Нью-Йорке, в Вене и Стокгольме.

Эдит Крамер

Жизнь одна — и книга одна. При всем жанровом многообразии там и тут действуют сквозные герои. Эдит — одна из них.

В шведском городке по имени Худиксваль она, разглядывая люпин, провалилась в канаву.

— Эх! — взмах кулачка. — Все так спешно цветет — лето короткое, нужно успеть вылезти из земли, вытянуться, расцвести, пока морозом не прихватит! — Выбираясь из канавы, Эдит не спускает глаз с семейства люпинов — фиолетовые, розовые, белые… — Только бы простояли до утра!

Спросила ее о вдохновении — насупилась:

— Вам нужно вдохновение, чтобы дышать?

Эдит охотится за цветами. Высмотрела полевые гвоздики, укрывшиеся среди трав и кашки. Скоро полночь, а она сидит за мольбертом на маленьком складном стульчике, водит кисточкой по полотну. На ней штопаная-перештопанная кофта грубой вязки и черная фетровая шляпа.

— Краски в свете белых ночей — что может быть прекрасней?!

Ее рюкзак-этюдник состарился вместе с ней. Похудел.

Австрийская еврейка из Нью-Йорка в шведские белые ночи забралась на веранду маленького дома и, сощурившись, смотрит оттуда на зеленое поле с оторочкой из белой кашки.

— Это на завтра, а теперь можно и чаю попить!

Пили чай, говорили о книгах, об искусстве, почему оно проваливается. Эдит считает — из-за утраты социальной функции. Оно не служит, оно самообслуживается в салонах. Оно перестало себя осознавать. В наше время почти невозможно быть хорошим художником. Все губит манерность. Претенциозность. Желание создать новый язык, не зная старого. Искусство — где оно? Храпит по салонам да шляется по подъездам! Служка! Да и того хуже!

И все это по-английски, с венским акцентом…

Если искусство перестало осознавать себя, возможно ли с его помощью «осознать» другого? Совершенствуясь в формах и красках, Эдит искала социального применения не искусству самому по себе, а его гуманистической функции. Из этих поисков и родилась ее искусствотерапия.

Как-то в Вене она предложила мне выбрать тему для семинара с тамошними психоаналитиками. Эдит не знает, что делать завтра?

Я ляпнула:

— Перевод.

А она:

— Чушь! Что это значит?

— Перевод из материала в материал, из плоскости в объем. Помните, вы задали дерево, велели найти похожие, и начался разбор элементов — ствол, крона, корни и их отсутствие, расположение на листе и так далее? А если взять три фазы? Рисунок, рельеф, скульптура.

Эдит молча барабанила пальцами по столу.

— Это урок по искусству, здесь нет терапевтического момента.

— Но вы же сами говорите, что занятия искусством и есть терапия! А тут надо пройти трансформацию. Дерево — образ «я» — должно найти себя в разных формах.

— Тогда зачем рельеф? Та же глина. Лучше коллаж. Или живопись.

— Я имела в виду не разные материалы, а разные формы. Постепенный переход из двумерного пространства в трехмерное.

— Хорошо, тогда промежуточная фаза будет такой: одним зададим рельеф, другим — коллаж, третьим — живопись.

Так мы и сделали.

Я навестила ее в Грундлзее в июне 2011 года. Дверь мне открыла Маргарита, сиделка из Словакии, с ней я говорила по телефону.

Эдит читала книгу на кухне. В той же кофте, в которой она теперь утопала, с той же косичкой, перехваченной аптечной резинкой. При виде меня она сжала руки в кулачки и потрясла ими в воздухе. Какая, мол, радость! Эдит уже почти ничего не слышит, хотя уши у нее отросли как у Будды, мочки почти на уровне подбородка.

Мы переместились с кухни на веранду.

Все те же толстые керамические чашки с бело-зелеными разводами, тот же вид на озеро, та же купальня… Пять лет тому назад Эдит оставила Нью-Йорк, вернулась в родные пенаты.

Я спросила у Эдит по-английски, рисует ли она.

— Нет, — ответила она по-немецки.

Маленькие, но по-прежнему яркие глаза занавешены веками. Взгляд вбок, птичий.

— Принеси карандаш и бумагу.

Маргарита всплеснула руками:

— Два года предлагаю ей карандаш и бумагу — нет!

В мастерской на втором этаже нет ни красок, ни свежих полотен, посреди комнаты большая кровать. Низкий стол для инструментов, прежде уставленный баночками с мастерками и стеками, замурзанными коробочками с углем, пастелью, сангиной, белыми мелками, стерками, тряпочками, перьями, баночками с тушью, — пуст. Карандаши и бумагу я нашла на полке над маленьким топчаном, где Эдит иногда задремывает среди дня.

Я села рядом с Эдит, и она, вперившись в меня взглядом, начала рисовать.