Михаил Громов - Максим Грек

Максим порицает астрологическую веру в инициативы — приметы и суеверные рекомендации: «Мнозие же ныне от християн послушают многа, и соблюдают дни и часы и времена и знамения приемлют». Выступает он также против колеса Фортуны, представляемой «во образе старыя жены, овех убо колесом возводящия на высоту славы земския, иных же паки оттуду низводящия в последнее безславие» (14, /, 437). Критикуя Фортуну, учение о которой было весьма распространено с античных времен (см. 150), он указывает, что ее слепой именует «некий мудрец еллинский именем Кевис». Это не кто иной, как ученик Сократа философ Кебес (Кебет Фиванский), один из персонажей платоновского «Федона» (см. 28, 71). В известной степени антиастрологическая полемика Максима перекликается с аргументацией некоторых мыслителей Возрождения, во всяком случае он разделяет тезис Пико делла Мирандола о том, что «вера в звезды носит безбожный и безнравственный характер» (30, 2, 268). Грек отличается от русских авторов, например Филофея и Иосифа Волоцкого, более глубокой философской критикой астрологии (см. 106, 102).

Отмечая заслуги Максима в обличении фаталистических учений, не следует представлять афонского монаха гениальным мыслителем, который был на голову выше многих европейских светочей знания, увлекавшихся «звездозрительной прелестью». Астрология представляет сложное явление в культуре прошлого, она выступает как своеобразная попытка установить взаимосвязь человека и мироздания, подчиненную объективной закономерности, в которой нет места субъективному произволу. «…Огюст Конт считал, что астрология представляет собой первое усилие человеческой мысли создать систему философии истории…» (44, 14). Хотя это не совсем верно, ибо подобные усилия предпринимались и ранее, и другими методами, однако астрология как удивительный феномен общечеловеческого сознания, много веков имевшая немало приверженцев, заслуживает пристального внимания как примитивный и искаженный способ познания мира, как историческая форма мышления.

Максим Грек обличает также апокрифы — весьма характерные для средневековья отреченные книги, распространявшиеся с эллинистического периода не без влияния гностической философии. Максим не просто обрушивается на них, он употребляет присущие ему методы критического анализа источников: «Подобает же ведати, яко всяко писание треми некими свойствы изрядне достоверное». Он выясняет: (1) принадлежит ли текст «знаменитому списателю», не является ли он подложным; (2) согласуется ли он с «апостольским догматом и преданием»; (3) нет ли в нем самом внутреннего противоречия. Разбор «Сказания Афродитиана», повествующего о «чуде в Персидской земле», где якобы языческие идолы пустились в пляс, узнав о рождении Христа, представляет яркий пример критики «умышления ненаученного разума» (14, 3, 125–149).

Среди апокрифов есть так называемые «естественнонаучные», содержавшие натурфилософские, медицинские, космологические и иные представления, причудливо сочетающиеся с фантастическими мотивами. Во времена Грека появляется на Руси «Луцидариус», известный под разными названиями и представляющий несколько видоизмененный перевод немецкого текста «Eiiicidarium», известного как народная «Klfine Kosniographia», восходящая в свою очередь к одному из сочинений Гонория Отенского (см. 58, 333–336). Апокриф представляет собой разговор любознательного ученика и мудрого учителя, дающего ответы на самые разнообразные вопросы. Максим показывает, что эта книга, почитавшаяся многими за высшее откровение разума, есть эклектическая смесь античных и средневековых воззрений — «сор пословиц еллинских», смешанный с неверным толкованием христианского учения. Критикует он образ Творца как горшечника, творящего из «хаоса или илиня» людей и вещи. «„Илинь“, о которой здесь толкует Максим, — это греческое hyle, потенциальная материя Аристотеля, бытие в возможности» (100, 44).

«Луцидариус», переводимый как «Просветитель», Максим иронично называет «Обтенебрариусом», т. е. «Затемнителем». Он вместе с некоторыми другими апокрифами заносится в разряд отреченных книг. Сказание же об Афродитиане помещается в «Великие Минеи Четьи» митрополита Макария, бывшие «своего рода энциклопедией русского феодального общества…» (61, 177). Соображения идеологического порядка (выпад во имя православия против Персидской державы, одной из цитаделей ислама) оказываются сильнее принципов научной критики. Некоторые из критиковавшихся Греком апокрифов будут занесены в индекс запрещенных сочинений «Кирилловой книги» 1644 г. Там же в списке рекомендованной литературы среди имен Дионисия Ареопагита, Иоанна Дамаскина, Максима Исповедника, Августина и других авторитетов будет помещено имя Максима Грека (см. 69, л. 3 об.). Кроме письменных текстов Максим критикует различные фантастические предания, нелепые слухи и бытовые суеверия, которыми изобилует русская жизнь того времени (см. 98). Как «безумную прелесть» обличает святогорец варварский обычай «телеса утопленных или убиенных» вырывать из могил и бросать без погребения, поскольку они будто бы вызывают губительную для растений стужу. Максима в данном случае возмущает не отсутствие знаний о природе, а бесчеловечность подобного действия (см. 14, 3, 170–178).

Составители казанского издания трудов мыслителя так характеризуют его просветительскую деятельность: «Современники не могли оценить великих заслуг Максима: для их очей, омраченных невежеством, слишком резок был тот свет истины, с каким он раскрывал перед ними заблуждения и пороки их… Но для нас тем драгоценнее становятся его сочинения, в которых вполне отразилась его высокая и светлая личность и темные черты его времени» (14, /, 6–7). Быть может, сказано слишком прямолинейно и не совсем точно, но значительная доля истины в этих словах есть.

3. ЕДИНСТВО ЛОГОСА И СОФИИ

Суровый обличитель невежества, Максим не осуждает людей, невежеством пораженных, он стремится помочь непросвещенным своим братьям. Просветительский, в широком смысле слова, пафос пронизывает многие сочинения образованного мыслителя. Грек вспоминает годы своего пребывания в Италии, где он учился у мужей «премудростью многою украшеных». В качестве образцового центра просвещения он описывает крупнейший в Европе Парижский университет, где бесплатно для всех приходящих «от западных стран и от северских» преподаются не только духовные, но и светские дисциплины (см. приложение). Совершенствуясь в «словесном художестве», юноши постигают глубину «философских и богословских догматех». Недурно бы подобную систему образования, считает Грек, перенять и православным: «Такым подобает быти же и бывати своим отечьством, иже у нас о благородии, изъобилии богатства зело хвалящася» (5, л. 225–226). Столь живо описанное обучение в Сорбонне дало повод многим современникам и исследователям полагать, что Максим сам обучался в Париже. Это нашло свое отражение во французском «Ляруссе» прошлого века (см. 147, 1374).