М. Рузе - Роберт Оппенгеймер и атомная бомба

В основу этой выдуманной истории легла встреча, действительно состоявшаяся несколькими месяцами раньше между Оппенгеймером и его другом Хааконом Шевалье. Хаакон Шевалье, француз по отцу и скандинав по матери, преподавал романские языки в Калифорнийском университете. Он дружил с Оппенгеймером, и Оппенгеймер пользовался этим общением для дружеских бесед о литературе и философии старой Европы. Но во время их последней встречи разговор коснулся более актуальных вопросов. Приведем цитату из Юнга, который собрал прямые свидетельства об этой встрече: «Оппи начал готовить коктейль. Шевалье в это время сообщил ему, что недавно разговаривал с человеком по имени Джордж Элтентон. Элтентон выражал недовольство тем, что между учеными США и Советского Союза не происходило обмена научной информацией, хотя эти страны и были союзниками. Он дошел до того, что просил Шевалье уговорить Оппенгеймера передать некоторые научные данные частным путем. Оппенгеймер реагировал на предложение Элтентона так, как и предвидел Шевалье. Оппенгеймер воскликнул: «Это неподходящий способ!» Как впоследствии утверждал Оппенгеймер, его ответ был более определенным. Он полагал, что ответил: «Это ужасно поступать так, это было бы государственной изменой!».

Реакция Оппенгеймера показательна для того пути, какой он прошел за эти немногие годы. Чтобы понять ее, нужно забыть о «холодной войне», которая ведется сейчас, и вспомнить обстановку зимы 1942-1943 гг., время битвы на Волге и высадки союзных войск в Северной Африке. Рузвельт был пламенным вдохновителем борьбы Объединенных Наций против фашизма. Голливуд выпускал просоветские фильмы.

Разумеется, и речи не было о выдаче Москве военных секретов США. Но если физик так резко и в таких выражениях реагировал на одну лишь мысль о том, чтобы поделиться своими научными результатами с советскими собратьями – как это практиковалось до войны между учеными всех стран, – то это свидетельствовало не просто о желании приспособиться к официальным установкам, а о чем-то гораздо худшем; это означало добровольно стать на крайне реакционную позицию финансовой олигархии и армии, на ту позицию, которую тогда еще не занимал Вашингтон. Одно дело – принять как необходимость соблюдение дисциплины во время войны, а другое – возводить ее в моральный принцип.

Донося о попытке Элтентона как о шпионской вылазке, Оппенгеймер рассчитывал доказать свою лояльность по отношению к органам военной безопасности. А фактически он только дал им в руки страшное оружие против себя, поскольку они продолжали держать его под подозрением и не простили того, что против их желания он оставлен на посту руководителя Лос-Аламосской лаборатории. Полковник Паш, тот самый, который подписал рапорт о необходимости уволить Оппенгеймера, тотчас же вызвал его к себе. Отчет об этом допросе (как и обо всех последующих) был опубликован значительно позднее. В этих диалогах между котом и мышью, когда выдающийся ученый, человек большого ума, отбивается от коварных вопросов агента военной контрразведки, тщетно пытаясь ускользнуть от ловушки, которую сам же себе приготовил, есть что-то вызывающее особое сострадание.

Оппенгеймер поставил себя в такое положение, что вынужден был поддерживать ложные показания и отказываться от правдивых. Ложь или, по меньшей мере, искажение фактов заключалось в утверждении, что о попытке Элтентона знало несколько сотрудников Манхэттенского проекта, хотя знал о ней только сам Оппенгеймер. Первым его запирательством на допросе был отказ назвать имя своего друга Шевалье. Этот отказ, неприемлемый с точки зрения службы безопасности, утвердил неблагоприятное мнение об Оппенгеймере.

Вот характерный отрывок из первого допроса Оппенгеймера.

Паш. Да. Это заслуживает внимания… мы, конечно, считаем, что люди, приносящие Вам такую информацию, на сто процентов Ваши люди, и поэтому не может быть сомнений относительно их намерений. Однако, если…

Оппенгеймер. Хорошо, я расскажу Вам одну вещь… мне известны два или три случая… это были люди, тесно связанные со мной.

Паш. А как они передавали Вам информацию? Контакт был действительно для этой цели?

Оппенгеймер. Да, для этой.

Паш. Для этой цели!

Оппенгеймер. Так вот… Я сейчас объясню вам суть дела. Вы знаете, как затруднены отношения между обоими лагерями союзников, ведь есть много людей, которые не очень-то любят Россию; Так вот, существуют также некоторые наши военные тайны, такие, как радар, которые мы особо строго охраняем и не раскрываем русским. А для них это вопрос жизни или смерти, и они очень хотели бы иметь представление о том, что здесь делается; другими словами, эти данные должны были бы дополнить отрывочные сведения в наших официальных сообщениях. Так мне представили дело.

Паш. Ага! Понимаю…

После еще нескольких мнимо наивных замечаний в таком же роде полковник, естественно, возвращается к тому, что он хочет узнать, – к фамилии пресловутого посредника.

Паш. Отлично, теперь я хотел бы вернуться к изложению по порядку… Эти люди, о которых Вы упоминали, двое… Они вступали в контакт по указанию Элтентона?

Оппенгеймер. Нет.

Паш. Через других?

Оппенгеймер. Да.

Паш. Ну, а могли бы мы узнать, через кого контакт был установлен?

Оппенгеймер. Я думаю, это могло бы оказаться ошибкой, т.е. я думаю… я сказал Вам, откуда исходила инициатива. Все остальное было почти чистой случайностью, и это могло бы вовлечь людей, которых вовлекать не следовало бы.

Оппенгеймер, что называется, сунул руку в машину. А контрразведка уже ее не выпустила. В Вашингтоне, куда Оппенгеймера вызывали несколько раз, он отказывался назвать имя Хаакона Шевалье, но не проявил должной стойкости перед нажимом и сообщил имена людей из своего окружения, которых он подозревал в том, что они коммунисты.

Логика «охоты за ведьмами» не знает пощады. С того момента, как Оппенгеймер по собственному побуждению сделал донесение сотрудникам службы безопасности, он включился в их систему и уже ничем не мог мотивировать свой отказ выдать людей, которые, по их мнению, должны были бы считаться подозрительными. А по поводу таинственного посредника, который, согласно рассказу Оппенгеймера, соприкасался со «многими» лицами, работавшими в Манхэттенском проекте, Оппенгеймер отказывался говорить, ссылаясь на то, что этот человек сам по себе не имел дурных намерений и, следовательно, его незачем впутывать в дело. Но петля стягивалась все туже. В личном деле Оппенгеймера, которое постоянно находилось в кабинете полковника Паша, фигурировала следующая докладная записка, посланная в сентябре 1943 года одним из сотрудников контрразведки: