Юрий Ростовцев - Виктор Астафьев

— А как Пушкина, Лермонтова читал! Не то, что стихи, — прозу до сих пор помню наизусть. Завораживал нас. Не хочешь, а полюбишь литературу. Он ведь и сам стихи писал: о нас, об Игарке, о Заполярье. Вот и писатель Виктор Астафьев у него учился — в одном классе с моим братишкой Виталием Калачинским. Это он о Рождественском отличные слова потом написал: „Не всякому дано учиться у такого преподавателя, не всякому дано иметь такого старшего друга… Ведь очень легко и просто сказать детям, будто Буревестник Горького — это революционер, а пингвин — буржуй. Гораздо труднее разбудить в сердцах ребятишек любовь к этому Буревестнику, дать крылья и мечту к полету, бесстрашие к бурям“».

Дотошная журналистка добралась и до Виктора Петровича, встречалась с ним в начале 1980-х годов в Овсянке. Натолкнуло ее на мысль встретиться с писателем письмо из Барнаула, полученное от «девочки из книжки» Жени Хлебниковой, которая сама «ничего выдающегося в жизни не сделала, но всю жизнь (44 года!) честно и добросовестно трудилась». — «Читайте „Кражу“ Виктора Астафьева, — посоветовала она О. Булгаковой, — вы увидите наш класс и нас в те годы».

К встрече с журналисткой писатель приготовил старый альбом, большинство снимков которого пожелтели от времени. В нем — родня прозаика, а также те люди, с которыми ему привелось встречаться в юности.

«На пожелтелых снимках, — пишет О. Булгакова, — нет ни Ильки из „Перевала“, ни Толи Мазова из „Кражи“, ни Вити Потылицына из „Последнего поклона“, а есть другой мальчишка, многим, правда, смахивающий на них, — ученик 5 класса „Б“ игарской школы № 12, что над Медвежьим Логом, Витя Астафьев.

Вот сорвавшись со своей, „последней парты возле печки-голландки“, сбежав от закадычного друга Мишки Шломова, втиснулся он с книжкой в руках в самую середину литкружковцев, поблизости от учительницы: пай-мальчик, тихоня, да и только. Мгновение остановилось, а хитрован-мальчишка понесся дальше наводить страх на мальцов и бесшабашно озорничать.

Нина Владимировна Якутович, учительница с этой фотографии, прислала писателю свой альбом, со страниц которого глянули на него дети в бедных, застиранных одеждах. Он стал узнавать забытые лица друзей отрочества, деревянное, убогое по сегодняшней мерке, барачное житье, в котором они обитали… И все это вместе взятое тем не менее породило в нем добрый отклик о трудной юности, что протекала на краю земли в Игарке, где ребятишки неводили рыбу, добывали куропаток, копали грядки в тундре, помогали взрослым на лесобирже и в порту..»

— Почему-то среди критиков принято, — рассказывал гостье Астафьев, — жалеть меня в связи с выпавшим-де мне на долю трудным детством. Меня всегда это раздражает. Более того, — и я об этом уже писал — если бы дано мне было повторить жизнь сначала, я выбрал бы ту же самую, насыщенную событиями, радостями, победами и поражениями. Они помогают обостренней видеть мир и глубоко чувствовать доброту. Лишь одно хотел бы я изменить: попросил бы судьбу оставить со мной маму.

Помолчав, он продолжает:

— Беспризорничество. Сиротство. Детдом-интернат. Все это пережито в Игарке. Но ведь были и книги, и песни, и походы на лыжах, и детское веселье, первые просветленные слезы.

Игарка далась мне тяжело, но и дала немало… Там я впервые услышал, например, радио, патефон, духовой оркестр, пианино, прокатился на велосипеде. Впервые увидел полярное сияние, оленей, нарты, испытал себя на собачьей упряжке. А на районной олимпиаде меня однажды премировали настоящими финскими лыжами.

Наконец, именно в Игарке я написал свой первый рассказ «Жив», который учитель литературы И. Д. Рождественский поместил в школьный рукописный журнал. А в газете «Большевик Заполярья» даже опубликовали мое четверостишие…

— А почему вас нет в книжке «Мы из Игарки»? — поинтересовалась собеседница.

— Наверное, в авторы отбирали положительных и дисциплинированных. К тому же я в ту пору ногу сломал…

Итак, в середине 1930-х годов школьников Игарки увлекло сочинительство, а учителя умело подпитывали этот интерес. Буквально каждый класс имел свой рукописный журнал.

Кстати, от Астафьева мне доводилось слышать, что, несмотря на все бытовые тяготы Игарки, свой самый счастливый день он пережил именно там. Вот и журналистка О. Булгакова пишет, со слов Виктора Петровича, буквально то же самое.

Что же это за день такой?

В повести «Кража» есть эпизод, в котором продрогший, голодный мальчишка на случайно попавший к нему рубль покупает билет и попадает в кино на «Большой вальс». Музыка Штрауса, высокое искусство растопили душу и вытаяли светлые слезы добра. На экране разыгрывалась чужая, нарядная, восхитительная, даже в снах не пережитая жизнь, такая далекая от детдомовской, а в зале сидел забытый, не нужный никому мальчик и навзрыд плакал от света, добра, горя и счастья.

Спустя десятилетия в лирической миниатюре «Счастье» из цикла «Затеей» снова всплывает эпизод с «Большим вальсом», дополненный сюжетами о значимом месте фильма в судьбе автора и рассказом о Милице Корьюс, талантливой русской девушке, ставшей звездой Голливуда.

Возможно, что именно под впечатлением своих воспоминаний, бесед с О. Булгаковой о своем детстве Астафьев не только перечитал старую книжку «Мы из Игарки», но и подготовил в 1987 году небольшую статью в качестве предисловия к ней. В частности, он писал:

«Трудно строился город на вечной мерзлоте, трудно складывались судьбы людей, трудно давался каждый шаг, каждое строение, каждый кубометр экспортной древесины. В первые годы косила людей цинга, морозы доводили первопоселенцев до отчаяния, и много их легло в неглубокие холодные могилы Заполярья. Но дом за домом, улица за улицей, ощупью, с оглядкой на прошлые ошибки, накапливая опыт строительства и совместного житья разноязыких народов, зачастую приплывавших сюда не по своей воле и охоте, возводился новый заполярный город — один из первых в стране.

С самого очень трудного начала строительства царил в городе дух какой-то, ныне уже и не всеми понимаемой бодрости, коллективизма, взаимовыручки. Первопоселенцы рассказывали, что сначала складывали печи из кирпича, выжигаемого на кирпичном заводе в Медвежьем Логу. Над печью делали козырек из горбыля, чтоб не мочило стряпух, потом к столбикам прибивали тесины с одной стороны, подумав, прибивали и с другой, третьей, четвертой, еще подумав, засыпали меж стен опилки, прорезали окно одно, другое, — и вот оно, жилье, пусть и временное, уже готово. Главное было сложить печку. Работники кирпичного завода работали круглыми сутками и семьями здесь, на кирпичном заводе и жили; ребятишки, а их в крестьянских спецпереселенческих семьях было, как луковиц в связке, очень любили спать в сушильных жарких цехах, возле горячо пыхающего кирпича.