С. Южаков - Михаил Сперанский. Его жизнь и общественная деятельность

– Вы франкмасон или нет?

– Я в молодости был принят в Ревеле; здесь, по приказанию министра, посещаю ложу Астрея.

– Знаю. Это ложа Бебера. Он честный человек. Брат Константин бывает в ложе его. Вам известны все петербургские ложи?

– Кроме ложи Астрея есть ложи Жеребцова, Шарьера и Лабзина.

– А Сперанского ложу вы забыли?

– Я о ней, государь, никакого понятия не имею.

– Может быть. По мнению Армфельда, эта ложа иллюминатов, и Балашов утверждает, что они летом собираются в саду у Розенкампфа, а зимой у того и другого в доме. Нельзя ли вам поступить в эту ложу?

– Государь, если это в самом деле орден иллюминатов, то оный совершенно различен от франкмасонского. Здесь каждая ложа доступна каждому франкмасону, но надобно быть иллюминату, чтобы поступить в их собрание.

– Балашов сам вступил в ложу Жеребцова.

– Знаю, государь, от самого министра и удивляюсь, каким образом министр полиции был принят в сотрудники и собраты.

Государь засмеялся.

– Я думаю, нетрудно будет на почте перехватить переписку иллюминатов с головою их Вейс-Гауптом? Балашов говорит, что Сперанский регентом у иллюминатов.

– Я сомневаюсь, государь, как мог он узнать тайну, которая так строго соблюдается между иллюминатами.

Так передает этот замечательный разговор де Сенглен. Оставляя в стороне вопрос, насколько справедливо его показание о собственной роли в этом извете на Сперанского, ясно, тем не менее, что и Армфельд, и Балашов сообщали Александру о принадлежности Сперанского к ордену иллюминатов и что Александр был уже расположен этому поверить. Отпуская на этот раз де Сенглена, император заметил: “К чему было Сперанскому вступать в связь с министром полиции? Он был у меня в такой доверенности, до которой Балашову никогда не достигнуть, а может быть, никому. Один – пошлый интриган, как я теперь вижу; другой – умен, но ум, как и интрига, может сделаться вредным”. О связях Сперанского с Балашовым нашептывал Армфельд, про которого, однако, Александр тут же выразился: “Он хлопочет, прислуживается, чтобы урвать у меня на приданое побочной дочери”.

Тут завершился 1811 год. Александр, уже разошедшийся во мнениях и планах со Сперанским, вместе с тем был уже сильно раздражен против него за его отзывы, переданные Балашовым, и склонен был поверить, что Сперанский, обманывая его доверие, добивается осуществления своих планов иными, уже антиправительственными путями, через тайные общества, через секретные связи с другими сановниками и т.д. Однако Александр еще не обнаруживал перемены своей в отношениях к Сперанскому и 1 января 1812 года пожаловал ему знаки ордена Александра Невского. Сперанский, уже ясно сознававший разномыслие с Александром, ничего, по-видимому, не подозревал о другом душевном процессе, совершавшемся в душе Александра, и по-прежнему с презрительным равнодушием относился к клевете и интриге, которая развивалась все дальше и развертывалась все смелее.

В начале 1812 года Балашов доложил Александру, что жена Н. З. Хитрово, “быв у Коленкура на вечере, принесла ему при всех скамейку, чтобы он уложил на нее свою больную ногу”. Император был раздосадован этою угодливостью в то время, как уже готовились к войне с Францией. “Велено иметь за Хитрово бдительный надзор”, потому что это может иметь “связь со Сперанским, ибо Воейков, правитель канцелярии военного министра, в связи с Магницким” (слова Балашова де Сенглену). Вскоре после того де Сенглен был предуведомлен Армфельдом и Вернегом, что император пришлет за ним, причем Армфельд прибавил: “Балашов представил императору несомненное доказательство вероломства Сперанского”. Между тем у Хитрово был сделан обыск и сам он выслан из Петербурга. Захваченные бумаги переданы де Сенглену для разбора. “Как я ни рылся, но нигде и тени того не было, о чем мне Балашов объяснил”, – отмечает де Сенглен в своих мемуарах. Балашов интересовался, есть ли письма Воейкова; нашлись, но, по свидетельству де Сенглена, без всякого политического значения. Какая-то карта расположения русских войск, будто бы найденная в бумагах Хитрово самим Балашовым, была особо представлена им государю вместе с письмом из Киева с контрактов “на имя Сперанского, которое его сильно компрометирует” (слова Балашова де Сенглену).

“На другой день, в 6 часов пополудни, я был призван к государю”, – продолжает де Сенглен.

– С тех пор, как мы не виделись, – сказал император, – сколько происшествий! Кто мог подумать, что русский, Хитрово, мог сделаться прислужником Коленкура? Хорош и Воейков! Как выпустить из рук карту с обозначением маршрута в Вильну!

– Я, государь, этой карты не видел.

– Она у меня, – сказал государь.

– Не выкрадена ли эта карта у Воейкова? – отвечаю я.

– Нет, она прислана к Магницкому, который ее передал Хитрово. Спасибо Балашову, – он перехватил.

– Государь, я Воейкова не знаю, но удивляюсь, как на это решиться.

– Странно, что не только Воейков, но и сам военный министр (Барклай-де-Толли) утверждает, что на посланной к Магницкому карте никаких знаков карандашом не было[9]; следовательно, Хитрово чертил сам, но все же Воейков виновен.

– Конечно, Хитрово мог бы ее купить у книгопродавца и чертить по собственной воле.

– Вы военного министра не знаете? Я хочу вас с ним сблизить... Он человек честный и отличный генерал. Я поклонился.

– Вот еще новость.

И с этими словами подал мне государь распечатанное письмо. Я прочитал надпись: Его Высокопревосходительству м. г. M. M. Сперанскому. С.-Петербург. Сбоку приписано “со вложением 80 тысяч руб. ассигн.”. Пока я рассматривал конверт, государь смотрел на меня пристально.

– Что вы так рассматриваете?

– Это получено не по почте, печатей казенных нет.

– Балашов мне письмо представил, прочтите.

Это письмо было из Киева, с контрактом, в котором поляки благодарили за все доставленные им выгоды и в знак благодарности просили принять посылаемые 80 тыс. ассигн.

– Что скажете?

– Судя по конверту, не знаю, могли ли тут уложиться 80 тысяч? Но если могли, представлены ли Вашему Величеству?

Государь ударил себя в лоб, сказав: “Как мне это на ум не пришло? Письмо было уже распечатано”.

– Следовательно, и деньги у него.

– Прекрасно! Я их потребую, а вам легко со Сперанским познакомиться. Вы важную услугу ему оказали.

По поручению Александра, автор цитируемых мемуаров был на другой день у Барклая. “Это все глупости, – сказал при этом военный министр, – сердят государя, а в этом ваш Балашов – великий мастер. Расстаться с Воейковым мне прискорбно будет: я к нему так привык”. Честный и не посвященный в дворцовые интриги генерал думал, что это только глупости, и не знал, что погибель Хитрово, Воейкова, Магницкого, – все это нужно лишь как ступени для достижения более громкого, исторического падения. Открывая измену, надо открыть и соучастников. Дело с картою, будто бы найденною у Хитрово и будто бы с отметками о движении армии, сделанными не то им, не то Воейковым, не то Магницким, по указаниям Воейкова, а быть может и самим Сперанским (прямо еще не назван), и предназначенною для Коленкура, это дело, как и дело о киевском конверте, продолжало развиваться. Денег Балашов, конечно, не представил, сославшись, что письмо перехвачено уже распечатанное. Это возбудило Александра против него, но, раз поверив извету, он подумал только, что Балашов деньги присвоил себе, а это, конечно, не послужило к оправданию Сперанского в том, что он продался явным сторонникам Наполеона, с которым готовилась война. Де Сенглен был снова призван. Ему дано было 5 тысяч руб. за оказанные услуги. “Из донесения графа Растопчина о толках московских, – говорил Александр, – я вижу, что там ненавидят Сперанского, полагают, что он в учреждениях министерств и совета хитро подкопался под самодержавие... Граф Марков отзывается о нем дерзко и предсказывает ужасную будущность, которую нанесет Наполеон России. Здесь, в Петербурге, Сперанский пользуется общей ненавистью, и везде в народе проявляется желание ниспровергнуть его учреждения. Следовательно, учреждение министерств есть ошибка”. Мнение Александра, стало быть, было уже составлено, и участь Сперанского была почти решена. При этом Александр даже выразился : “Интриганы в государстве так же полезны, как честные люди, а иногда первые даже полезнее последних”. О своих приближенных он отзывался: “Хорошо я окружен. Козодавлев плутует, жена его собирает дань. Балашов мне 80 тысяч не дает. Я приступаю, он утверждает, что пакет найден без денег. Все ложь! Граф Т. твердит уроки Армфельда и Вернега, который живет с его женою. Волконский беспрестанно просит взаймы 50 тысяч на 50 лет без процентов. Насилу я с ним сошелся на 15 тысяч без возврата. Вот все какие у меня помощники!”