Андрей Ветер-Нефёдов - УБИТЬ СТИВЕНА КИНГА

То есть я сделал определённый реверанс в сторону замечательной книги. Осознанный реверанс, потому что роман «В августе сорок четвёртого» сыграл роль «кислородной маски» во время работы над нашей книгой. Я несколько раз обращался к книге Богомолова, дышал её воздухом. Но мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь думал, что я воровал что-то оттуда или пользовался какими-то литературными приёмами Богомолова. Ничего подобного. В искусстве бесполезно воровать. Воруют те, кто не умеет создать ничего своего, но таким людям не поможет сворованное. Бесполое не родит ничего. Плоды появляются не сразу, они должны созреть.

В этой связи вспомнились размышления Хемингуэя в «Зелёных холмах Африки»: «Новая классика не бывает похожа на ей предшествующую. Она может заимствовать у того, что похуже её, у того, что отнюдь не стало классикой. Так поступали все классики. Некоторые писатели только затем и рождаются, чтобы помочь другому написать одну-единственную фразу. Но быть производным от предшествовавшей классики или смахивать на неё – нельзя». Эта мысль имеет прямое отношение к теме заимствования одним художником у другого. Всякое произведение искусства помогает в создании нового, даже не очень качественное. Помогает, потому что всюду набросаны зёрна. Не всюду есть воздух, которым можно дышать, не всюду есть пища для размышления, но всюду набросаны зёрна, служащие поводом для чего-то, зёрна, из которых что-то может произрасти.

Мы все черпаем друг из друга. Только для этого мы и нужны друг другу – пишущие и не пишущие. Не случайно же мы все слушаем музыку и часто приходим в экстаз от её звуков, хотя мало кто из нас облает талантом композита. Мы просто наслаждаемся музыкой. Точно так мы наслаждаемся живописью, посещая музеи. Но поскольку речь идёт о писательстве, то приходится говорить не только о книгах, но и о том, что они дают нам, и в первую очередь о том, что они дают пишущей части человечества. Цитата из книги Хемингуэя требует, возможно, дополнительного подтверждения в какой-то иной формулировке, поэтому я привожу фрагмент из сочинения Генри Миллера «Книги в моей жизни»: «Чем больше я читаю, тем больше понимаю, что пытаются сказать мне другие авторы в своих книгах. Чем больше я пишу, тем снисходительнее становлюсь по отношению к моим собратьям-писателям. (Исключая “плохих” писателей, так как с ними я не желаю иметь никакого дела.) Но с теми, кто искренен, с теми, кто честно стремится выразить себя, я гораздо более мягок и терпим, чем был в те дни, когда не написал ещё ни одной книги. Я понимаю, что могу чему-то научиться самого жалкого писателя при условии, что он творит на пределе своих сил. И я действительно очень многому научился у некоторых “жалких” писателей. Читая их книги, я вновь и вновь поражался их свободе и дерзости, которые почти невозможно вернуть обратно, как только оказываешься в “упряжке”, как только приходит знание законов и границ ремесла».

Разве может быть что-то более точно сформулировано писателем, который всего себя посвятил стремлению быть максимально искренним. Искренность – важнейшая сторона писательства для меня. Думаю, что эту сторону писательства невозможно доказать как необходимую составляющую «профессии», потому что каждый пишет по своей причине, у каждого есть своя отправная точка. Но каждая отправная точка, даже если она является всего лишь стремлением к большим деньгам, должна быть искренней. Ведь если искренности у писателя нет, то он обкрадывает в первую очередь себя, пытаясь найти силу для творчества там, где её нет. Сила и вдохновение – всегда в искренности.

Мне нравится ссылаться на произведения, в которых я черпал вдохновение и силу. И далеко не всегда эти произведения отвечали своим содержанием теме, над которой работаю. Я уже упоминал, как «Доктор Живаго» поддерживал меня в написании моего первого романа об индейцах. А Стругацкие помогают всегда: читая их сочинения, я попадаю на самую плодородную почву. Возможно, эта почва питательна только для меня, а многим не даёт ровным счётом ничего. Но произведения Стругацких «Хищные вещи века», «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди», «За миллиард лет до конца света» всегда лежат у меня под рукой. Они наполнены удивительной творческой энергией. В любой момент эта энергия действует безотказно. Подчёркиваю: это не материал, которым я пользуюсь; это луна, к которой я обращаюсь по ночам за помощью, это лес, в котором я укрываюсь от городского шума, это огонь, на который сморю бесконечно, это женщина, с которой забываюсь. Это книги-стихии. Есть другие книги, тоже сильные, но не пригодные в качестве питательной смеси; к ним приходится обращаться, когда требуется создать конкретную атмосферу, проникнуть в чужие мысли, чувства, воспоминания. Это книги-источники. На них я набрасываюсь, чтобы нажраться до тошноты, переполниться ими и потерять себя, а потом медленно, переваривая чужое, продираться к себе, освобождаясь от бремени чужой боли и чужой радости.

Материалы… Фактура… Подлинность…

Рассказывать о работе спецслужб всегда трудно. Передо мной стояла задача воспроизвести на бумаге то, чего я не видел никогда: посмотреть на мир глазами постового, заметить подозрительных, ошибиться, угадать… Как это изобразить? Помню, как мы обсуждали с чекистами фильмы, где была попытка показать работу службы наружного наблюдения. Это оказалось почти непосильным делом: «наружка» должна быть невидимой, стало быть, подавая работу разведчиков наглядно, мы лишаем их той самой невидимости, превращая их в видимых. Изобразить на экране можно только тех, кто «прокалывается», кого «расшифровал» объект наблюдения. Это в кино. А в литературе? Как показать работу милиционера, который вроде бы ничего не делает, а просто топчется у ворот?

Я попытался представить, как бы я смонтировал эту сцену в кино – глаза, прохожие, обувь, одежда, сумки, движения, опять глаза милиционера. Он смотрит и видит… Вспомнился Стивен Кинг: событий нет, а текст течёт, ничего не происходит, а внимание приковано… Местами это просто необходимо – чтобы вроде ничего не происходит, а читатель не мог остановиться. Но для этого нужно пропитаться материалом, вжиться в него, знать всё досконально, видеть всё в деталях: кто как повернулся, кто как вздохнул, кто как поднял руку. Не сочинять, а рассказывать «от себя»… Я там был… Это был я, а не кто-то другой…

Приходилось подолгу расспрашивать Валерия Андреевича, выуживать из него мельчайшие детали, он уходил мыслями в прошлое, говорил, говорил, говорил. В результате оставалось то, что перерабатывалось в небольшие кусочки текста. Деталь наслаивалась на деталь, картина постепенно складывалась, как мозаика. Мне показалось, что дело у нас пошло.