Арман Лану - Здравствуйте, Эмиль Золя!

— Есть здесь оливковое масло? — спрашивает Сезанн.

— Конечно, нет.

— Проклятье! Почему это твои парижане воротят нос от оливкового масла?

— Они считают, что оно с привкусом.

— Ну и ну! Они бы хотели, наверно, чтобы оно было безвкусным!

— Я получил из Экса маленький бочоночек с маслом. В следующий раз прихвачу.

Эмиль не распространяется, сколько раз ему приходилось есть гренки, макая в это душистое масло.

— Ну а как твоя Жюстина, Поль?

— Такого кота, как я, она вряд ли может устроить. Однако же она приманивает меня к себе. Когда я глядел на нее, она опускала глаза. И краснела. В конце концов ей захотелось пройтись со мной!

— Браво!

— Ха-ха! Ты помнишь Сеймара? Ну того, который вечно издевался над Маргери? Помнишь? Вот и еще один, которому не везет! Он почти нотариус! Вот так. Я встретил его на улице Итали. Этот Сеймар теперь влюблен. «Наверно, в какую-нибудь девку, изъеденную язвами с ног до головы», — говорю я, чтобы доставить ему удовольствие. Ничего подобного! Оказалось, в барышню. Тогда я говорю ему: «Ты, стало быть, постишься!» «Вовсе нет, — отвечает он. — Не веришь? Ну так приходи посмотреть на малютку, которая любит меня!» Ха, ха! Оказалось, это Жюстина! В глубине души я не думаю, что мы созданы для любви! Ну и потом… всегда найдутся девицы, верно?

— Нет уж, спасибо.

— Ты боишься, что они кусаются?

— Знаешь, я не могу с ними…

Он думает о Берте, которая шныряет рядом. Его охватывает стыд. И он спрашивает:

— Как поживают твои?

— Мои родичи — самые поганые люди в мире! Год назад, когда я должен был поехать к тебе, — помнишь, тогда ты еще рассчитал мой бюджет? — отец было согласился. Но вмешался Жильбер, преподаватель рисунка! Представляешь, он побоялся потерять ученика и все долбил и долбил, что я еще не созрел для Парижа. Ну, понятно, папаша воспользовался этим предлогом.

— И ты уступил!

Поль говорит как-то неуверенно, сомневаясь:

— Ты же сам советовал мне продолжать изучать право, чтобы ублаготворить отца, и заниматься живописью для своего удовольствия. Теперь же я буду заниматься живописью, а, может быть, полегоньку и правом…

— Послушай, Поль. Одно из двух: либо ты хочешь, либо ты не хочешь добиться своей цели. Иначе я не могу тебя понять.

Упершись локтями в стол, Сезанн молча раскачивается и бросает свирепые взгляды на завсегдатаев харчевни.

— Идем-ка, Поль. Я поведу тебя в Лувр. Мне хочется показать тебе полотна Ари Шеффера. Ари Шеффер по-истине великолепен! Это Корнель живописи!

Сезанн не любил бистро на улице Фоссе-Сен-Жак. Он не любил, когда Золя начинал разглагольствовать, словно рассудительный старикашка. Он не любил выслушивать ни советов, ни упреков. Он не любил Париж. Единственное, что привлекало его в нем, была живопись; его восхищают все картины Лувра, Люксембурга, Версаля. Бесподобно, поразительно, ошеломляюще! Он увлекается самыми правоверными представителями академической живописи:

Ивон писал бои, его холсты бесценны,Шедевры Пилса украшают стены,Мне не забыть его волнующие сцены.А Грез, Жером, Амон, а дивный Кабанель,Мюллер, Курбе, Гюден…

Ну и окрошка!

В то время как Поль посещает студию Сюиса, Эмиль сидит дома и пишет. В одиннадцать часов они завтракают, правда, порознь, потому что разошлись во мнениях, где завтракать.

«Иногда в полдень я прихожу к нему, и тогда он пишет мой портрет. Потом он отправляется к Вильвьею и там рисует до самого вечера; затем ужинает и рано ложиться спать. Разве на это я рассчитывал?»

В эту пору они переживают одинаковые трудности. Сезанну страшно, но он находит в себе силы побороть это чувство. Им очень тяжело, но они ничем не могут помочь друг другу. Золя, хотя и моложе, выказывал больше логики и диалектики. Обидчивый и неуравновешенный, Сезанн обычно уступал Золя, но до тех пор, пока не взрывался и не начинал грубить, стараясь как-то защитить себя.

«Доказать что-нибудь Сезанну — это то же самое, что убедить башни Собора Парижской богоматери протанцевать кадриль! Он не допускает, чтобы обсуждали его мнения: он ненавидит споры, во-первых, потому, что разговоры якобы его утомляют, во-вторых, даже в случае правоты противника, он не в силах отказаться от своего мнения».

У Золя тоже не сладкий характер. Не мог он похвастаться и своим здоровьем. «С пищеварением плохо, боли в груди, кровохарканье; я боюсь показаться врачам…» Удрученный болезнью Эмиля, Сезанн упрекает друга в том, что он ест в харчевнях. Золя холодно и грубо обрывает его:

— Ты вечно питаешься иллюзиями! Боюсь, ты никогда ничего не поймешь, Поль.

Сезанн, приходивший в бешенство от одного намека на богатство его отца, боровшийся с ним с тем же пылом, с каким Золя тосковал об умершем отце, начинал чертыхаться и убегал к Вильвьею или же к Маркусис. Приходил он в ярость и тогда, когда ему не удавался рисунок. Эмиль же ничего не понимал в этой драме. Он сокрушался: «А ведь между нами ничего не произошло».

В июле они часто встречались в студии Сюиса, на набережной Орфевр, где художники работали с натурщицами, которых рисовали днем и ласкали ночью, и где никто не поправлял их эскизов. Там-то обычно Золя и искал Поля. Бородатые весельчаки и курильщики устраивали хоровод вокруг него и, беснуясь, орали:

— Ну и рожа! Эй! Заткни глотку! Настоящее чучело! Пошел вон, страшилище! Вон!

Сезанн продолжал работать с натурщицей, нескладной, похожей на корову: низкий лоб, сальные черные волосы, отвисшие груди, восковая кожа — словом, «великолепная натура», способная на всю жизнь отбить всякую охоту к любви! Невозмутимый шутник, он пририсовывал к торсу девицы голову и волосатые ноги старого пьяницы, которого прозвали Иисусом Христом.

— Оставьте Золя в покое! — заорал Франсиско Оллер, товарищ Сезанна.

Сезанн даже не обернулся. Золя подошел к нему сзади. Долго смотрел на рисунок. На нем было изображено что-то бесформенное и неистовое. И как только бумага все это «терпит»!

— Идем завтра втроем в Ла-Варенн? — предложил Франсиско Оллер.

— Идем, Поль, — сказал Золя. — Ты увидишь самые прелестные места под Парижем. Тебе… тебе придется захватить альбом для эскизов! Ты увидишь (и он продолжал смотреть на набросок) природу, вольные просторы, солнце, воду… словом, пейзаж, мой дорогой, пейзаж…

Сезанн плюнул, засунул неудавшийся эскиз в папку и молча вышел. Но следующий день он провел вместе с Золя и Оллером.