Эллендея Проффер Тисли - Бродский среди нас

Такого вопроса я не ожидала, но над своим мне не надо было даже задумываться. Я надела на него манжеты и спросила:

– Ты считаешь себя великим поэтом?

– Да, – говорит он. И заливается краской, а стрелка прыгает почти к краю шкалы. И эта краска подкупает больше всего.

Тогда-то мне и следовало все понять: почему он губит себя курением, почему не желает заботиться о своем теле, – но не поняла. Я была еще молода, думала, что люди могут измениться, когда на кону их жизнь.

Он работал в морге, он знал, как выглядит смерть, и страшился ее, даже испытывал ужас. В стихотворениях он рисует человека, невозмутимого перед лицом смерти, которая ждет всех нас, но жил он не так. И, тем не менее, не желал себя беречь.

Сейчас, когда пишу это, вспоминается поразительный эпизод, случившийся в Энн-Арборе. В январе 1980 года мы позвали Иосифа на фильм “Весь этот джаз” Фосси. Кино на него сильно действовало, он вообще остро реагировал на все визуальное и эмоциональное. Герой фильма – хореограф, не щадящий своего здоровья, бабник, который сжигает себя на работе и беспрерывно курит, несмотря на предостережения, что у него плохое сердце. В центре этого серьезного мюзикла – весьма реалистически снятая операция на открытом сердце, подобная той, которую перенес сам Иосиф. Во время этой сцены я посмотрела на Иосифа – он сидел, схватившись за края кресла.

После он сказал только:

– Это было очень интересное и личное переживание.

Позже, намного позже, когда ему второй раз сделали шунтирование, я в сердцах спросила его, почему он продолжает курить, ведь это самоубийство. Он ответил: если не курю, не могу писать.

Муза и адресат

Сказать, что у Иосифа были сложности с женщинами, было бы литотой. Женщины были развлечением и спортом, безусловно, но иногда брезжило и обещание любви. Он был невозможен, как только может быть невозможен мужчина в отношении любви и секса, и не считал, что соблазнение влечет за собой ответственность. Когда женщина его привлекала, он жил моментом и готов был сказать или сделать все, чтобы ее соблазнить; иногда, может быть, даже сам верил в то, что говорит, – хотя не думаю. Для начала обычно надо было вызвать сочувствие к его трагическому положению: тюрьма, ссылка, жена и ребенок остались в другой стране. Некоторым женщинам этого горячего интереса со стороны блестящего, обаятельного мужчины было достаточно. Одна из них мне сказала: “Что я могла поделать? Он так этого хотел”.

Он был ревнивым собственником и при этом лишенным трезвости. Он мог оставить женщину на полгода, а вернувшись, удивляться, что она за это время успела выйти замуж. Изображалось это так, что его отвергли.

В его глазах любая привлекательная женщина, даже жена приятеля, была желанной добычей. А в основе была идея, что правит всем эстетика, что творчество связано с сексуальностью, и к тому же эротика – противоядие от страха смерти и т. д. Все это вполне в характере литературной богемы, но есть еще громадное, пригодное для жатвы поле старшекурсниц. На его взгляд, девушки знают, на что они идут, – а если не знают, самое время узнать.

Здесь сказывалась светская, циничная, безжалостная сторона его натуры. Он весело осуждал женатых приятелей за романы на стороне – при том что сам соблазнял замужних женщин. Он был романтически беспечен. Однажды, вернувшись из Рима, он дал мне короткую комическую сводку: вот я в частном саду, и за мной гоняется князь, потому что я был с княгиней…

Были женщины на день, на месяц или на год. Но в его стихах присутствует только одна женщина. Марина Басманова была похожа на шведскую актрису, которая запала в душу отрока Иосифа. Марина, художница из эксцентрической семьи художников, была таким же трудным человеком, как он.

Они были очень молоды, и роман изобиловал разрывами и примирениями. Когда он был в ссылке, Марина завела роман с его другом, объяснив, что с Иосифом у нее все кончено. Иосиф услышал об этом сразу и почти лишился рассудка. Он сказал мне, что в тот тяжелый период его гораздо больше беспокоили эти любовные проблемы, чем тюремные дела. Я ему верю, потому что, несмотря на могучий интеллект, правили им чувства. Марина забеременела, родила и рассталась с Иосифом окончательно. В некоторых отношениях Иосиф был устроен ортодоксально и, думаю, не мог себе представить, что она поступит так, когда у них родился ребенок. (Однажды он дал мне понять, что имел в виду удержать ее, сделав ей ребенка. Не знаю, правда ли, но в одном его стихотворении есть строка, намекающая на это.) Он несомненно был человеком, особенно ценящим то, в чем ему отказано, и власть Марины была сильнее всего, когда она проявляла свою независимость.

Однажды, когда Марина порвала с ним, он порезал себе запястье, но потом одумался и целый день бродил, держа в кармане руку с окровавленной повязкой. Возможно, для человека такого склада, как он, после первой любви другой уже не бывает. Позже он отзывался об этом периоде как о “мелодраме”, но у меня больше сочувствия к сокрушенному молодому поэту, чем было у него. Он чувствовал, что эта женщина – его судьба, и потерять ее – значит лишиться самой любви.

Марина странная, говорил Иосиф, он это понимал; но он сам ощущал себя странным и поэтому думал, что они пара. Эта женщина – или идея ее – оставила свой отпечаток на всей его жизни: его искусство движимо чувством потери и тоскливого желания. Она училась живописи, как Лиля Брик и Надежда Мандельштам, – и мыслила независимо. Иосиф не мог подчинить своему влиянию эту сложную и непредсказуемую натуру. Она охраняла свою тайну, не уступала его желанию управлять и от этого становилась для него еще важнее. Получиться из этого ничего не могло при его склонности к изменам, но идея счастливой любви, может быть, преследовала его неотступно.

Я не согласна со многими, кто считает, что всему виной Марина. Когда я думаю о том, насколько ревнив был Иосиф и насколько остро воспринимал то, что его отвергли, хочется представить себе его детство, когда мать принадлежала ему целиком, а отец был сначала на войне, после чего служил в Китае. Отец оставил его, когда ему было два года, и вернулся только через шесть лет. Возможно, после возвращения отца Иосиф переживал частичную утрату материнской любви. Сын уже не был единственным предметом заботы у Марии Моисеевны, а отец, военный человек, стал прививать мальчику дисциплину.

Марина Басманова была не только его музой в том смысле, что почти тридцать лет вдохновляла его поэзию, – она была еще и адресатом. Я часто ощущала, что она присутствует в его мыслях, даже если стихотворение было посвящено кому-нибудь другому. Она часто была воображаемым читателем и знала об этом; как выяснится, она внимательно читала его стихи, когда его давно уже не было в Ленинграде.