Светлана Алексиевич - Зачарованные смертью

Решил сбросить эти одежды, эту физическую оболочку. Он тоньше и подробнее нас знал, что ожидает его там. Но ему нравился возраст Христа…

Можно представить, что он свихнулся. Но за несколько недель до этого я слушал его реферат… Железная логика… Блестящая защита!

Надо ли человеку знать свой срок? Я был знаком с одним человеком, который его знал. Друг моего отца. Когда он уходил на фронт, цыганка ему нагадала: пусть он не боится пуль, потому что на войне не погибнет, а умрет в пятьдесят восемь лет дома в кресле. Он прошел всю войну, лез под пули, прослыл отчаянным парнем, его посылали на самые лихие дела. Вернулся без царапины. До пятидесяти семи лет пил, курил, так как знал, что умрет в пятьдесят восемь лет, а до этого срока может все. Последний год он прожил ужасно… Он все время боялся смерти… Ждал ее… И умер в пятьдесят восемь лет дома… В кресле у телевизора…

Лучше ли человеку, когда круг очерчен? Эта граница между здесь и там? Тут начинается вопрошение…

Однажды я ему посоветовал покопаться в детских воспоминаниях, желаниях, о которых мечтал, а потом забыл. Их можно сейчас выполнить… Он никогда не говорил со мной о своем детстве. Вдруг разоткровенничался. С трех месяцев он жил в деревне с бабушкой. Когда подрос, становился на пенек и ждал маму… Мама вернулась, когда он окончил школу, с тремя братиками и сестричками, каждый ребенок от другого мужчины. Учился в университете, оставлял себе десять рублей, остальную стипендию отсылал домой. Маме…

— Я не помню, чтобы она мне что-нибудь постирала, хотя бы один носовой платок. Но летом я опять поеду в деревню: переклею обои, починю забор. И если она скажет мне ласковое слово, я буду счастлив…

У него никогда не было девушки…

…Приехал за ним из деревни его брат. Он лежал в морге… Стали искать женщину, чтобы помыла, одела. Есть такие женщины, которые этим занимаются. Она пришла пьяная. Я сам одел его…

В деревне сидел с ним ночью один. Среди стариков и старух. Брат не утаил правду, хотя я просил его не говорить ничего, хотя бы матери. Но спьяну он проболтался. Два дня лил дождь. На кладбище машину с гробом тащил трактор. Старухи испуганно и усердно крестились:

— Сбожеволил человек…

Поп не давал хоронить на кладбище: грех непрощаемый… А председатель сельсовета приехал на „газике“ и разрешил…

Возвращались в сумерках. Мокро. Разрушенно. Пьяно. Подумалось, что праведники и мечтатели почему-то всегда выбирают такие места. Они только тут и рождаются. Всплыли в памяти наши разговоры о марксизме как единой планетарной цивилизации. О том, что первым социалистом был Христос. И о том, что тайна марксистской религии нам до конца непонятна, хотя и стоим по колено в крови.

Сели за стол. Мне сразу налили стакан самогона. Я выпил…

Через год мы с женой снова приехали на кладбище…

— Его там нет, — сказала жена. — Раньше мы приезжали к нему, а сейчас к памятнику. Помнишь, как он раньше улыбался на фотографии…

Значит, он уже ушел дальше. Женщина более тонкий аппарат, чем мужчина, она это почувствовала.

Пейзаж был тот же. Мокро. Разрушенно. Пьяно. Его мать насыпала нам в дорогу яблок. Подвыпивший тракторист подвез к автобусу…»

История человеческой жизни, после которой остались

две комнаты в бараке, одна грядка

и медаль «Победитель социалистического соревнования»

Александр Порфирьевич Шарпило — пенсионер, 60 лет

Из рассказа соседки Марии Тихоновны Исайчик.

«Ходят люди, чужие люди… Что вам надо? Горел человек на своей грядке с огурцами… Облил голову ацетоном и зажег спичкой… Под вишенкой… Лежал, голова желтая… Чужие люди, что вам надо? Всем на смерть посмотреть охота. У нас в деревне, когда я еще молодая была, жил старик, он любил смотреть, как умирали дети… Не сумасшедший, нормальный, жена и свои дети у него были, в церковь ходил. Долго жил…

Где счастливые люди живут? Обещали, что они после войны будут… Всю жизнь ждала счастья, лучшей жизни, маленькая ждала, в девках, старая. Подожди-потерпи, да подожди-потерпи. Восемьдесят лет живу, уже сорок лет одна, никого у меня на всем белом свете. Иконка в углу и песика держу, чтобы было с кем разговаривать, слова не забыть. Бог дал человеку и собаку, и кошку… И дерево, и цветы… Чтобы человек радовался, чтобы ему жизнь длинной не показалась. А мне все надоело, даже как пшеница желтеет… Наголодалась за свою жизнь так, что больше всего любила глядеть, как хлеб сеют. Подожди-потерпи, да подожди-потерпи… Жизнь прождали… Терпел-терпел человек, да не вытерпел… Во как! Унесли на кладбище, и что осталось? Две комнаты в бараке, одна грядка, красные грамоты и медаль „Победитель социалистического соревнования“. И у меня такая медалька лежит… Нас тут пять семей в этом бараке, после войны его поставили, селились молодые на год-два, а всю жизнь прожили. У каждого — две комнатки, сарайчик и грядка… Во заработали! Разбогатели! В две смены, без выходных… Молодая была, сильная. И молотила, и пахала, и косила. И лес валила, и шпалы на себе тягала. О-о-о!

Барак старый, дерево сухое… Все сгорели бы, до камня… Пожалел, подумал о соседях… Записку написал, положил на видное место: „Воспитывайте внуков. Прощайте“. И пошел в огород, подальше от дома… На свою грядку… Никогда о смерти не говорил. На лавочке сидит, молчит. На поезда смотрит. Составы день и ночь стучат-стучат…

„Скорая“ приехала, на носилки его кладут, он сгоряча встает, хочет сам идти.

— Ты что, Саша, сотворил? — до машины с ним шла, провожала.

— Устал жить. Сыну позвони. Пускай в больницу придет.

Он еще разговаривал. Пиджак обгоревший, черный, а плечо белое, чистое. Костюм новый надел, похоронить потом не было в чем. Купи сейчас костюм… Пять тысяч! Со сберкнижки снял, положил на стол деньги… Всю жизнь собирал, копил… На ботинки ему хватило и на венок… Во как!

Под вечер он это надумал… После ужина… Я чай попила… И слышу крик… Кто кричал? Не скажу. Подбежала, он не кричал, а тот парень, который его тушил, кричал, хватал с веревки мокрые мои тряпки (я днем постирала) и бросал на него. Чужой парень, шел мимо и видит: человек горит… Сидит на грядке, сгорбился и горит… Молчит… Так потом нам и рассказывал: „Молчит и горит“.

Под утро он в больнице умер… Привезли, и тогда я увидела, что голова сожженная, и руки… Руки у него золотые! Как он еще со мной тогда разговаривал, когда его на носилках несли? До последней минуты не хотел жить… Не старался… Так потом нам и передали… Милиция приезжала… Но что я им скажу, как и вам? Тоска в человеке жила, печаль… Слышите? Поезд гудит… Московский… Брест — Москва… Мне и часов не надо… Встаю, когда варшавский крикнет — шесть утра. А там минский, первый московский… Утром и ночью они разными голосами кричат…