Сборник - «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

Все позиции: при Дорогобуже, при Вязьме, при Цареве Займище, которые были попеременно избираемы, были отвергаемы, как бы недостойные готовящейся гигантской битвы. По оставлении нами Вязьмы город был зажжен со всех концов самими жителями, которые присоединились к армии, как бы поощряя ее на мщение; но оно уже было готово в сердце каждого солдата: поощрение было не нужно.

В Царево Займище прибыл князь Кутузов и принял главное начальство над армиями. И это уже в 147 верстах от Москвы!.. Мы опять имеем перед глазами нашего знаменитого Ксенофонта, и с ним опять Багратион, Милорадович, Дохтуров; тут же и наш истинный Фабий, Барклай, понесший столько язвительных укоров от армии, тот, с которым эта армия должна была через несколько дней торжественно примириться на славных полях Бородина. Сохранилась легенда – мы, гвардейцы, этого не видели, а нам тогда рассказывали, – будто бы в то время, когда Кутузов объезжал армию, орел пролетел над его головой и что, когда ему это заметили, он снял свою фуражку при заявленном ему победном предзнаменовании.

Кутузов осматривал вместе с Барклаем позицию при Цареве Займище, но по общем обсуждении с другими генералами снялся с этой позиции и, пройдя Колоцкий монастырь, 22 августа стал на полях Бородина… Мы почувствовали, что мы наконец стоим…

П. Тучков

Мои воспоминания о 1812 годе

На пятый или шестой день после несчастного со мной происшествия[16] вошел ко мне молодой человек во французском полковничьем мундире и объявил мне, что он прислан ко мне от императора Наполеона узнать, позволит ли мне здоровье мое быть у него, и если я сделать сие уже в силах, то он назначит мне на то время. Я отвечал, что хотя я еще и очень слаб, но, однако же, силы мои позволяют мне быть к нему представленным, когда ему угодно будет. На другой день поутру, часу в 10-м, тот же адъютант императора французов, как сказали мне, г[осподин] Флаго, вошедши ко мне, просил меня, чтоб я с ним шел к императору.

Наполеон занимал дом бывшего смоленского военного губернатора, находившийся в недальнем расстоянии от дома, в коем жил маршал Бертье, начальник главного его штаба, и который прежде занимался нашим начальником артиллерии. Пред домом императора толпилось множество солдат и офицеров, а при входе, по обеим сторонам оного, стояли кавалерийские часовые верхами. Лестница и передние комнаты наполнены были генералами и разными военными чиновниками. Мы, пройдя мимо них, вошли в комнату, где уже не было никого. У дверей, ведущих далее из оной, стоял лакей в придворной ливрее, который, при появлении нашем, отворил дверь и впустил меня одного в ту комнату, где был сам император Наполеон с начальником своего штаба.

У окна комнаты, на столе, лежала развернутая карта России. Я, взглянув на оную, увидел, что все движения наших войск означены были на оной воткнутыми булавочками с зелеными головками, французских же – с синими и других цветов, как видно, означавших движение разных корпусов французской армии. В углу, близ окна, стоял маршал Бертье, а посреди комнаты император Наполеон.

Я, войдя, поклонился ему, на что и он отвечал мне также очень вежливым поклоном. Первое слово его было: «Которого вы были корпуса?» – «Второго», – отвечал я. «А, это корпус генерала Багговута!» – «Точно так». – «Родня ли вам генерал Тучков, командующий первым корпусом?» – «Родной брат мой». – «Я не стану спрашивать, – сказал он мне, – о числе вашей армии, а скажу вам, что она состоит из восьми корпусов, каждый корпус – из двух дивизий, каждая дивизия – из шести пехотных полков, каждый полк – из двух батальонов; если угодно, то могу сказать даже число людей в каждой роте». Я, поклонясь ему и усмехнувшись несколько, сказал: «Вижу, что ваше величество очень хорошо обо всем уведомлены». – «Это немудрено, – отвечал он мне с некоторой скоростью, – всякий почти день, с самого отступления вашего от границ, мы берем пленных, и нет почти ни одного из ваших полков, из которого бы их у нас не было; их расспрашивают о числе полков и рот, в которых они находились; ответы их кладут на бумагу, и таким образом составляется сведение, о коем я вам теперь сказал».

Помолчав несколько, оборотясь ко мне, он начал: «Это вы, господа, хотели этой войны, а не я. Знаю, что у вас говорят, что я – зачинщик оной, но это неправда; я вам докажу, что я не хотел иметь войны, но вы меня к оной принудили». Тут он начал мне рассказывать все поведение свое с нами с самого Тильзитского мира: что на оном ему было обещано, как мы наших обещаний не выполнили, какие министр его подавал правительству нашему ноты и что не только на оные никакого ответа ему не давали, но даже, наконец (чего нигде и никогда не слыхано), посланника его не допустили к государю для личного объяснения; потом стали сосредоточивать войска в Польше, дивизию привели туда из новой Финляндии и две из Молдавии, подвергаясь даже опасности ослабить тем военные действия наши против турок.

«Против кого же все эти приготовления были, как не против меня? – сказал он. – Что же, неужели мне было дожидаться того, что вы, перейдя Вислу, дойдете до Одера? Мне должно было вас предупредить. Но и по приезде моем к армии я хотел еще объясниться без войны. На предложения мои вдруг мне отвечают, что со мною и переговоров никаких иметь не хотят до тех пор, покуда войска мои не перейдут обратно через Рейн. Что же, разве вы меня уже победили? С чего взяли делать от меня такие требования?»

Я на весь сей весьма длинный его разговор не отвечал ни слова, а равно и принц Невшательский, к коему он несколько раз обращался в продолжение оного. Потом, обратясь опять ко мне, он спросил меня: как я полагаю, дадим ли мы скоро генеральное сражение или будем всё ретироваться? Я ему отвечал, что мне неизвестно намерение главнокомандующего. Тут он начал отзываться о нем очень невыгодно, говоря, что немецкая его тактика ни к чему хорошему нас не доведет, что россияне – нация храбрая, благородная, усердная к государю, которая создана драться благородным образом, начистоту, а не немецкой глупой тактике следовать.

«Да и к чему хорошему она может довести? Вы видели пример Пруссии? – сказал он мне. – Она с тактикой своею кончилась в три дня. Что за отступление? Почему же вы, вместо того, если уже расположены были иметь войну, не заняли Польшу и далее, что вы легко могли сделать? И тогда вместо войны в границах ваших, вы бы перенесли ее в неприятельскую землю. Да и пруссаки, которые теперь против вас, тогда были бы с вами. Почему же главнокомандующий ваш ничего этого не умел сделать, а теперь, отступая беспрестанно, опустошает только свою собственную землю! Зачем оставил он Смоленск? Зачем довел этот прекрасный город до такого несчастного положения? Если он хотел его защищать, то для чего же не защищать его далее?