Константин Евграфов - Николай Крючков. Русский характер

– Народ смеялся, – вспоминал Николай Афанасьевич, – а меня на покидала мысль: как бы подвязанная веревкой к моему тощему животу подушка не вывалилась – со стыда ведь умру.

Кружковцы ставили и исполняли «живые картины», скетчи, монтажи, которые включали в себя и танец, и декламацию, и песню-частушку на злобу дня. Высмеивали разгильдяйство и расхлябанность, волокиту и очковтирательство, рвачей и бракоделов, прогульщиков и выпивох. Часто выступали прямо в цехах в перерывах между сменами. И как же были рады сами актеры-любители, когда узнавали, что после их выступления одним прогульщиком, лодырем или пьяницей стало меньше!

И еще у всех ребят с Пресни была ни с чем не сравнимая любовь – кино! Всепоглощающая страсть – кино! Как только представлялась возможность, они бежали в кинотеатр с пышным названием «Гран Плезир». Сейчас он называется «Баррикады», и в нем показывают мультфильмы.

А тогда там крутили ленты с Мэри Пикфорд, Дугласом Фербенксом, Гарольдом Ллойдом в главных ролях. Это были великие актеры «Великого немого».

А потом «Индийскую гробницу», «Знак Зорро» и «Черный конверт» сменили «Красные дьяволята», «Броненосец «Потемкин», «Октябрь»… И каждый фильм ребятня смотрела не меньше десяти раз, поэтому знала их наизусть. До конца дней своих Николай Афанасьевич помнил все роли экранных кумиров.

– Жизнь шла своим чередом, – скажет о том времени Крючков. – Да что там шла – бежала, мчалась, летела! Львиную долю времени забирала, естественно, работа гравера-накатчика. Работой своей я гордился. Идешь, бывало, по улице – девушки навстречу нарядные, да все вроде знакомые. К одной так подошел, тронул за рукавчик: наш, говорю, ситчик-то. Отскочила как от ненормального! Работа у меня была очень уж спокойная, а я на месте усидеть не мог. Ну что ты будешь делать – завелся «озорник» внутри да так всю жизнь и сидит там и не дает покоя. Все мне мало! Выучился водить автомобиль – грузовик-пятитонку. Учили просто «по-трехгорски»: в крапиву сядешь, сам машину и вытаскивай. Амортизаторов, как сейчас, не было. Наездишься за день по проселкам, кочкам да брусчатке, потом дома на стуле елозишь. А мать воспринимала это по-своему:

– Что вертишься, в артисты не терпится? Вот я тебе сейчас поверчусь!

В сердцах могла и ложкой по лбу съездить, даром что выше ее на голову вымахал и боксом занимался. Мать есть мать…

И еще Николай Афанасьевич вспомнит, как собирал по частям вместе с друзьями-приятелями мотоцикл. Красный, мощный, с мотором в двадцать две лошадиных силы марки «индиана». Трижды разбивался на нем, но ездить научился. В общем, много чего умел делать – и столярничать, и слесарничать, и сапоги тачать, и на гармони играть, и песни петь.

Крючков был неуемен в желании преуспеть во всем. И дело тут не в количестве «умений», как верно подметит Григорий Чухрай: «Дело в том, что от него всегда, с юных лет, исходило ощущение особой надежности. Его нельзя было не заметить, не оценить, будь то драмкружок, ТРАМ или экран. Наше кино предвоенной поры остро нуждалось в таком исполнителе, в таком характере, в таком герое. Таком обаятельном, с душой нараспашку, сметливом и смелом, способном поднимать людей в атаку и на трудовой подвиг».

Вообще говоря, память детства обладает удивительной способностью сохранять в себе только светлые картины и добрые чувства и затушевывать то, о чем не хотелось бы вспоминать. Видимо, именно поэтому Николай Афанасьевич совсем мало и очень неохотно рассказывал о лихолетьях той поры и с большим чувством вспоминал о самом для себя дорогом.

– «Трехгорную мануфактуру», – говорил он уже в зрелом возрасте, – благодаря которой я вырос, выжив в горькие трудные годы, прочно стал на ноги, обрел верных друзей и профессию, считаю своей первой и главной школой жизни. Я был усыновлен ею, так как рано остался без отца.

С суровой отцовской нудностью учили меня профессии и ненавязчиво учили доброму отношению к людям.

Я считал, что обязан был своим наставникам вернуть долг. Сколько буду жить, столько буду расплачиваться. Получив тепло от людей, хотелось вернуть его через образы искусства и личные взаимоотношения.

Но это он скажет уже тогда, когда у него появится возможность «вернуть долг» людям, которые помогли ему «стать на ноги». Ну а в пору своей фабричной юности думал ли он, что будет возвращать людям полученное от них тепло «через образы искусства»? Вряд ли. Конечно, Николай, как и все его сверстники, был увлечен кино, но не настолько, чтобы даже мечтать ухватить перо сказочной жар-птицы. Жизнь научила его не парить в облаках, а твердо стоять на земле. И когда его много позже спросили, чем бы он занимался, если бы не удалась карьера артиста, он не задумываясь ответил:

– Тоже не беда. Работал бы на «Трехгорке», продолжал бы дело своих родителей. А профессия, которую я получил в ФЗУ, была очень уважаемой. И романтики в нашей жизни хватало.

Если бы эти слова сказал кто-то другой, можно было бы только усмехнуться такому неприкрытому кокетству. Но это сказал Крючков, упрекнуть которого в неискренности было совершенно невозможно. В нем сконцентрировалось столько жизнелюбия, темперамента, молодецкой удали, что казалось слишком для одного человека. И трудно отрешиться от мысли, что именно неуемная энергия, бьющая через край, и привела его на театральные подмостки, где он имел неограниченные возможности перевоплощаться в себе подобных – в «знакомых незнакомцев».

Как бы там ни было, но когда он узнал, что объявили набор в театральную студию для рабочей молодежи, то не задумываясь «гармонь через плечо – и пошел сдавать экзамены».

Первый театр рабочей молодежи – ТРАМ – был создан в Ленинграде в 1925 году на базе Дома коммунистического воспитания молодежи. Московский – тремя годами позже.

И вот Крючков с гармошкой предстал перед членами приемной комиссии – перед корифеями сцены и экрана. Предстал без волнения и страха, с легкой улыбкой на губах: как всегда, он был уверен в себе. И все же, когда дошло до дела, стушевался.

«Комиссия молчала, оценивая мою внешность, – запомнит Крючков. – Потом кто-то деликатно попросил положить гармонь в угол и для начала исполнить этюд на заданную тему. Как в тумане сыграл что-то или кого-то, потом читал по памяти – декламировал, отвечал на разные вопросы из биографии, а мысли вертелись вокруг одного: только бы разрешили взять в руки инструмент, я бы им показал, какой я есть на самом деле. Наконец спрашивают: «Может, вы сыграть хотите?»

Бросился я к гармони, накинул ремень на плечо, развернул во всю ширь меха и выдал «на полную катушку». Пел, плясал, играл с переборами, шутки шутил. И дошутился – приняли!»