Целитель - Жозеф Кессель
Керстен хорошо ел, хорошо спал, так же тщательно и эффективно лечил больных, цвет лица его был все таким же свежим, а выражение — добродушным. Люди, с которыми он встречался, думали: «Вот идет счастливый человек».
Но под этим внешним обликом скрывались глубокие внутренние переживания. Керстен неотрывно думал не только о несчастьях, свалившихся на головы миллионов людей, для которых он не мог ничего сделать, но и о том, что он обязан был лечить и облегчать страдания человеку, который был главным исполнителем и виновником всех этих бед.
Больше не лечить его? События приняли такой оборот, что об отказе не могло быть и речи.
Только делать вид, что его лечишь? Не было ничего легче, но уважение, которое Керстен питал к своему делу, и профессиональная этика запрещали даже думать об этом. Больной, кем бы он ни был и что бы он ни делал, для врача был просто больным и имел право на все знания и умения врача, на его полную отдачу.
К его собственному великому удивлению, от тревоги и беспокойства, охвативших Керстена, его избавило одно-единственное слово.
Двадцатого июля 1940 года граф Чиано, зять Муссолини[28] и министр иностранных дел Италии, приехал в Берлин по государственным делам. Он был когда-то пациентом Керстена и попросил его о консультации — так же как это регулярно делал и до войны. Они были добрыми друзьями и разговаривали совершенно свободно.
— А вы и правда теперь личный врач Гиммлера? — спросил Чиано.
— Так и есть, — ответил Керстен.
— Но как же это возможно! — воскликнул Чиано.
В его голосе выразилось все презрение, которое элегантный, высокомерный и блестящий аристократ питал к исполнителю самых кровавых и отвратительных дел.
Сам себя удивив, Керстен ответил:
— Что вы хотите, бывает, что мы — в рамках своей профессии — катимся по наклонной. Я упал на самое дно.
Он сразу пожалел об этом откровенном признании, вырвавшемся помимо его воли раньше, чем он успел подумать. Однако Чиано расхохотался и сказал:
— Я и сам это хорошо вижу.
Керстен нахмурился. Его отношения с Гиммлером касались только его самого. Никто не должен был его судить, и меньше всего — союзники гитлеровской Германии. Он спросил:
— Почему вы вступили в войну? Вы же всегда меня уверяли, что это будет глупостью и даже преступлением?
Чиано больше не смеялся:
— Я не изменил своего мнения. Но страной правит мой тесть.
Он махнул рукой, как будто отгоняя навязчивые мысли, и продолжил:
— Вы должны приехать в Рим.
— Я здесь в плену, — ответил Керстен.
— Это очень легко устроить, — высокомерно сказал Чиано.
В тот же вечер он объявил Керстену:
— Вопрос решен. Вы можете ехать.
А потом рассказал следующую сцену:
— Я встретился с Гиммлером за обедом и попросил его: «Дайте мне Керстена на один-два месяца, у меня боли в желудке, и надо бы, чтобы он меня полечил». Гиммлер недружелюбно посмотрел на меня — он ненавидит меня так же сильно, как я его презираю, — и ответил: «Керстен нужен нам здесь». Я в свою очередь посмотрел на него, да так, что он испугался, — он знает, как важны сейчас для Германии хорошие отношения с Италией. Он знает о влиянии моего тестя на Гитлера. Спохватившись, он сказал: «Ладно, посмотрим… Но заметьте, я не имею права распоряжаться Керстеном. Он финский гражданин». Святые апостолы! На это я ответил: «У нас хорошие отношения с финнами, я поговорю о нем с послом Финляндии». Чтобы не терять лица, Гиммлер торопливо сказал: «О, не стоит утруждаться. Доктор может ехать с вами».
Керстен покачал головой:
— Благодарю вас, но моя жена ждет ребенка, я не могу оставить ее одну.
— О, это пустяки, возьмите ее с собой, ваш ребенок родится римлянином! — воскликнул Чиано.
— Нет, спасибо, трудностей будет слишком много, — отозвался Керстен.
Было ли это истинной причиной его отказа или на его решение повлияли смутные угрызения совести, которые в эти мрачные времена запрещали ему наслаждаться миром и красотой римского неба?
3
В начале августа Ирмгард Керстен благополучно родила сына. После двух недель, проведенных с ней в Хартцвальде, доктор вернулся к своей работе в Берлине.
К нему пришел промышленник Ростерг, которому Керстен был обязан своим имением и по чьей просьбе лечил Гиммлера.
Ростерг сказал:
— Я пришел к вам попросить об услуге, которую можете оказать только вы. На одной из моих фабрик работает старый бригадир, он спокойный, честный и разумный человек. Но он социал-демократ, и за это преступление он попал в концлагерь. Я знаю, что вы пользуетесь доверием и дружбой Гиммлера. Освободите беднягу.
— Но я ничего не могу сделать! Гиммлер меня даже слушать не станет! — воскликнул Керстен.
Его ответ был абсолютно искренним. Ему никогда не приходила в голову идея, что можно попробовать пользоваться привилегиями подобного рода. Даже сама мысль о том, чтобы выступить посредником между кем-то и Гиммлером, приводила его в ужас.
Но Ростерг был настойчив и уверен в себе:
— Вот увидите. На всякий случай вот вам листок со всеми данными по этому поводу.
— Я хотел бы помочь, но обещать ничего не могу, у меня действительно нет никакого влияния, — сказал Керстен.
Он спрятал листок в бумажник и совершенно забыл о нем.
Прошло две недели.
Двадцать шестого августа у Гиммлера опять случился спазматический приступ. Керстен примчался в канцелярию и, как всегда, быстро облегчил страдания своего пациента. Но приступ был таким сильным, что даже после того, как боль утихла, полуголый Гиммлер остался лежать на диване.
Из глубины своей блаженной слабости он с безграничной благодарностью посмотрел на Керстена.
— Дорогой господин Керстен, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — что я могу для вас сделать? Я никогда не смогу выразить, как я вам признателен. Тем более что меня мучает совесть по вашему поводу.
— Что вы хотите сказать? — спросил Керстен со смешанным чувством удивления и тревоги.
Ответ его успокоил.
— Вы так хорошо меня лечите, а я вам ни разу не заплатил даже самого маленького гонорара.
— Вы же знаете, рейхсфюрер, что я беру не за отдельный сеанс, а за полный курс лечения, — ответил Керстен.
— Я знаю, я знаю. Но меня все равно мучает совесть — чтобы жить, нужны деньги. Как жить без денег? Назовите мне сумму, которую я вам должен.
И тут Керстена посетило одно из тех внезапных озарений, что оказывают влияние на всю дальнейшую жизнь
