«Вдоль обрыва, по-над пропастью...» - Игорь Кохановский
Сегодня приехал один парень из Куйбышева, я недавно ездил туда на один день петь. Пел два концерта. Очень хорошо встретили, а этот парень привез газету, и в ней написано, что я похож на Зощенко. Ну вот! Роятся всякие темы, но боюсь трогать, потому что кое-что испортил.
Детей мы отправили с детским садом и яслями на дачу. Люсечка моя отдыхает и изучает всякую всячину из сельхоз. жизни. Про Лысенку изучает. Очень трагичная история. Как он, Васёчек, много погноил людей, и живет, гад, и ни-че-го.
Васёчек! Друзей нету, все разбрелись по своим углам и делам, очень часто бывает грустно, и некуда пойти голову прислонить. А в непьющем состоянии и подавно. А ты, Васёчек, в Магадане своем двигаешь вперед журналистику, и к тебе тоже нельзя пойти, потому что пойду в Одессу — надо детишков кормить, они махонькие, ручонки тянут, есть просють.
Артура видел в Ленинграде. Он в новом романе и в делах и завтра поедет к себе в имение двигать литературу. Акимов начинает снимать на «Мосфильме» кино. Какой-то сценарий из трех новелл. Он одну будет делать. Сам пробил.
Очень ругался на начальство киношное. Оно всё — ретрограды да консерваторы. Но вот он как-то пробивается и будет двигать кинематограф. Ялович двигает режиссуру и ставит какую-то гадость в Ленкоме.
Епифан ничего не двигает. Он продает машинку и уезжает в Керчь отдыхать, не отдавши мне долга.
— Я, — говорит, — ничем тебе помочь не могу! Я, — говорит, — много ездил и все пропил, и еще от меня жена ушла.
А она действительно ушла, и уже и суд был, и развели их, как говорится, в стороны. Жорка хорохорится, но очень сам растерян.
Бабы, Васёчек, это зло, от них все болезни наши душевные и нервные, а также и грехи наши тяжкие.
Любимов до сих пор болеет, в театре — видимость работы. «Пугачёва» репетируем. А сегодня был один человек из музея Маяковского и излагал, как надо читать стихи. А потом сломался магнитофон, и он сам начал изображать, довольно смешно. Все спрашивали, как читал Маяковский, Блок, Есенин, а я спросил, как Пушкин. Он показал. Большой специалист! Пушкин, оказывается, скользил по паркету и шпарил стихи. Хорошо шпарил. А мы плохо. Потому что не те паркеты, нет уж тех паркетов, не больно-то поскользишь.
Жду не дождусь конца сезона. Устал смертно. Хоца на природу, тело в море купать хочу и разговоры говорить — не роли, а разговоры. Ты, Васёчек, там не особенно задерживайся. Бог с ней с Колымой. Давай вертайся. Мы все с тобой обсудим и решим.
Сейчас только вошла жена моя, Люся. Она от матери своей пришла, без курева.
Гарик! Вот я словоблудствую и чувствую, что никаких новостей не сообщаю тебе. Но нетути их, и всё. Жизнь текёть, как река Волга, но быстрее. И все по-прежнему.
Если будет что-нибудь экстраординарное, во... какие слова помню... я тебе сразу телеграмму. А вообще-то я тебе позвонить хочу. Выясню у матушки твоей Надежды Петровны, как это сделать, и звякну. Послушаем друг дружкины голоса. Чего еще тут! А?!
И ты, друг, возьми да позвони. А на будущее так: давай перечень вопросов, а я на них отвечать. А?!
А пока до свидания! Жду ответа, как соловей лета. Целую тебя трижды.
Друг твой Васёчек!
P.S. Люсечка привет тебе шлет и низкий поклон.
А вскоре мои приятели организовали мне очередную командировку в Москву.
Был разгар лета, в городе было жарко, и мы как-то с Володей решили съездить в Серебряный Бор покупаться. До этого он меня уже познакомил со своей новой пассией — артисткой его театра Таней Иваненко. В Серебряный Бор мы договаривались поехать вдвоем, но, когда он за мной заехал на такси, в машине была его новая подруга.
Приехали. Поплавали немного. Вода была так себе, поэтому решили просто позагорать. Татьяна переплыла на противоположный берег, и мы наконец остались вдвоем, и Володя не преминул заметить, что он собирался быть без нее, но она «увязалась». В его раздраженном тоне чувствовалась досада скорее на самого себя, что сдался ее упорству тоже ехать в Серебряный Бор.
Мы вдруг вспомнили, как впервые вдвоем поехали на море.
Было лето 1957 года. Москва готовилась принимать Всемирный фестиваль демократической молодежи. Володя только что окончил первый курс школы-студии МХАТа (а я, стало быть, второй своего МИСИ), а мы решили — большие оригиналы, — что вся эта московская суета нам ни к чему, зато на юге будет не так многолюдно.
Одна моя институтская знакомая только что вернулась из Адлера и дала нам адрес дома, где сама останавливалась. Мы купили билеты, и Володя решил перед отъездом зайти к отцу — сообщить, что вот мы решили вдвоем поехать впервые на Черное море. Семен Владимирович, человек военный, всегда держал строгий, немного начальствующий тон с нами.
— Ну что, молодежь, в Сочи собрались?
— Нет, мы едем в Адлер.
— Только учтите, у меня точные сведения, в Сочи свирепствует сифилис.
— Да мы не в Сочи, а в Адлер.
— Но это всё там рядом, — не унимался Володин отец. — Значит, так, слушай сюда! Если иметь дело, то только с медобслуживающим персоналом...
Когда мы вышли от него, Володя не удержался:
— Папочка в своем репертуаре...
Адлер показался нам такой дырой, что на следующий же день мы перебрались в Хосту.
В Хосте нам сразу все понравилось. Мы сняли очень уютный, маленький домик, хозяин которого жил на том же участке, но в другом доме, и, едва разложив вещи, пошли на пляж — не терпелось окунуться в море (в Адлере мы даже ни разу не искупались). На пляже
