Леонид Млечин - Горбачев и Ельцин. Революция, реформы и контрреволюция

— Ты все мне доложил?

— Думаю, все.

— Нет, ты мне не все доложил. А с чем ты столкнулся, когда вернулся в Москву?

Выяснилось, что Андропову уже доложили о том, что с Украины Лигачеву прислали щедрый подарок. Егор Кузьмич не успел долететь до Москвы, а ему прямо на квартиру доставили целый сундук разных вещей: домашняя утварь, радиоаппаратура.

Встречает его жена Зинаида Ивановна и говорит:

— Юрий (Лигачева в семье звали Юрием. — Л. М.), тут тебе какая-то посылка большая. Целый сундук.

Удивленный Лигачев поставил чемоданы, открыл сундук и все сразу понял. Он вызвал двух сотрудников из ЦК КПСС и сказал:

— Украинские товарищи сотворили со мной безобразие. Прошу вас приехать ко мне домой, описать все вещи и немедленно отправить их назад.

После этого снял трубку аппарата междугородной правительственной связи и позвонил в Киев Щербицкому:

— Меня страшно обидели — и вы, и ваши товарищи, отправив эти вещи. Я считаю это оскорблением. Прошу вас разобраться, навести порядок и, если вы сочтете нужным, через неделю-полторы мне позвоните.

Эта история стала известна Андропову. Он был доволен. Сказал Лигачеву:

— Хочу тебе сказать — ты молодец, правильно поступил.

В Киеве поняли, что недооценили Егора Кузьмича.

Помощник Щербицкого Виталий Врублевский вспоминает, что Владимир Васильевич сначала не воспринял всерьез Лигачева с его напористостью и шумливостью. Егору Кузьмичу, как и другим московским руководителям, послали к празднику горилку с перцем и другие подарки из Киева. Лигачев все подарки вернул в постоянное представительство Украины в Москве. В Киеве сначала посмеялись: он, наверное, старовер, не пьет… Потом им стало не до смеха.

Щербицкий перезвонил Лигачеву, еще раз извинился за своих подчиненных, уверил, что меры приняты. Егор Кузьмич по своей привычке перепроверил: склад подарков нужным людям на Украине действительно ликвидировали. История эта широко разнеслась по ЦК. Аппарат сделал свои выводы: украинское руководство у Юрия Владимировича не в чести.

Последний шанс повлиять на историю страны у Щербицкого появился в марте 1985 года. Когда ушел из жизни Черненко, Щербицкий находился в США во главе представительной делегации Верховного Совета.

В Вашингтоне Щербицкого принял президент Соединенных Штатов Рональд Рейган, но разговор носил формальный характер. «Отличился» во время визита заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС Борис Иванович Стукалин. Он решил дать отпор американским империалистам и в конгрессе сказал, что в Америке еще встречаются таблички с надписью «Неграм и евреям вход запрещен». Изумленные американцы попросили назвать хотя бы одно место, где висит такая табличка. Стукалин не смог. Вышел конфуз.

Из Москвы членам делегации сообщили о смерти генерального секретаря.

Владимир Васильевич Щербицкий считался влиятельным членом политбюро, он распоряжался голосами членов ЦК от Украины, которым предстояло голосовать на пленуме. Но после смерти Брежнева у Щербицкого в Москве союзников не было. Разговоры о его возможном переезде в столицу вызывали настороженность: выходцев с Украины московские аппаратчики опасались. Помнили, как хамовато вел себя Алексей Илларионович Кириченко, которого Хрущев взял из Киева на роль второго секретаря ЦК КПСС, но увидев, что тот не тянет, быстро с ним расстался. Безмерно амбициозный и фантастически бесцеремонный Николай Викторович Подгорный, еще один бывший первый секретарь ЦК компартии Украины, тоже оставил по себе плохую память, потому что имел привычку в унизительной форме разговаривать даже с членами политбюро.

Были ли у Горбачева другие соперники? До появления Михаила Сергеевича самым молодым членом политбюро был Григорий Васильевич Романов. Он тринадцать лет служил первым секретарем Ленинградского обкома.

В 1972 году в Москву приезжал премьер-министр Италии Джулио Андреотти. Принимавший его глава правительства Косыгин заметил:

— Имейте в виду, что основной фигурой в будущей политической жизни Советского Союза будет Романов.

В 1976 году Брежнев сказал руководителю Польши Эдварду Гереку, что на роль преемника наметил Романова.

Андропов перевел Григория Васильевича в Москву и сделал секретарем ЦК по военной промышленности и членом Совета обороны, куда Горбачев, даже исполняя обязанности второго секретаря ЦК, хода не имел. В день смерти Черненко Романов находился в Паланге в отпуске. Он вернулся в столицу, когда избрание Горбачева генсеком было предрешено.

Но у Романова в любом случае не было шансов. Он был достаточно серым чиновником и не имел поддержки в политбюро.

Посол Федеративной Республики Германия в Советском Союзе Андреас Майер-Ландрут вспоминал свою незабываемую встречу с Романовым. Григорий Васильевич прочитал подготовленную ему речь насчет того, что раз ФРГ ставит у себя ракеты средней дальности, значит, желает развязать мировую войну. А Майер-Ландрут утром по транзисторному приемнику услышал, что в Женеве наконец начались переговоры советской и американской делегаций о ракетах средней дальности. И сказал Романову, что не исключает возможности компромисса в Женеве.

— Нет! Это невозможно, — отрезал Романов.

Посол вдруг предложил:

— Господин Романов, давайте пари.

Тот опешил от подобной вольности:

— Никакого пари!

Первый секретарь обкома дочитал то, что ему написали о ракетах средней дальности, и перешел к разговору о ситуации в городе. Сказал, что в Ленинграде все есть, и перечислил: есть масло, есть яйца, есть лук. Но тут поправился:

— Нет, кажется, лука нет. Но скоро будет.

Он дочитал заготовленные помощниками бумаги до конца и распорядился:

— А теперь перевод.

Майер-Ландрут, прекрасно говоривший по-русски, сказал:

— Перевода не нужно, я прекрасно вас понял.

Романов растерялся:

— А у меня написано: перевод…

«Работать с Романовым было несладко, — вспоминал тогдашний секретарь Ленинградского обкома Василий Георгиевич Захаров. — Он мог неделями не принимать, но решать вопросы самостоятельно не позволял. Нередко сам звонил по поводу какого-то проведенного мероприятия, о котором сообщалось в печати, и задавал обычный вопрос:

— Кто разрешил?

О результате он не спрашивал, главное — разрешал ли он!»

Ленинградская интеллигенция Романова ненавидела и презирала.

«Культуру он знал поверхностно, если не сказать плохо, — рассказывал Василий Захаров. — В театрах, филармонии и других культурных центрах практически не бывал… Он знакомился с культурой лишь через художественных руководителей или директоров театров, которые в его понимании были или хорошими, или плохими, причем по его сугубо субъективным оценкам… Переубедить его в чем-то было невозможно…»