Борис Сичкин - Я из Одессы! Здрасьте!

Глубина была небольшая, но он в мокрой одежде весил тонну. Я полез в воду его доставать. Когда я подтягивал покойника к себе, руки у покойника растопырились, чуть поднялись вверх, казалось, он хочет меня обнять. Кошмарное ощущение. Я долго с ним возился, устал, как черт, пока забросил тело в лодку.

Мы гребли, словно за нами гнались. С каждым преодолённым метром мы успокаивались. Когда, наконец, мы пристали к нашему берегу, то «жмурик» мне был, как родной. Было четыре часа утра.

Я рассказал ребятам свой план. Мы сняли с покойника чёрный пиджак, надели на него простую рубаху, закатали ему брюки, на голову надели соломенную шляпу от солнца, в руки положили удочку и забросили её в воду. Долго возились с его устойчивостью, выкопали ямку и к ногам сделали подпорки, чтоб не упал.

Спать не ложились. Ждали Левитана. В половине шестого утра он появился и ничего не мог понять. Его законное место занял какой-то человек. Левитан ещё издалека крикнул:

— Чувак, давай вали от сюда, это моё место! Но покойник стоял как вкопанный. Левитан приблизился к нему вплотную и, сердито обругав нашего «жмурика», резко ударил его в плечо. Это был практически не удар, а толчок. Покойник упал «замертво». Левитан наклонился над ним и убедился, что тот мёртв. Он засуетился, начал прикидывать в уме, что делать.

Мы тут вышли из дома, изображая сильно выпивших, и направились к Левитану. Он стоял перепуганный, бледный и трясущийся. Он сбивчиво объяснил ситуацию. Я ему говорю, что такое бывает, человек может от испуга получить разрыв сердца.

— Ребята, что делать? — говорит Левитан.

— Конечно, факт печальный, — отвечаю я, — но тебе надо помочь. Нас четверо, и ты знаешь, мы — полный молчок. Но необходимо придумать версию, что он погиб сам по себе. Скажем от сердечной недостаточности.

Левитан на меня смотрел с надеждой, как на медицинское светило мирового масштаба.

Во-первых, надо вызвать людей из морга, чтоб забрали покойника, а немецкого врача уговорить, чтобы он констатировал смерть задолго до твоего появления, — предложил я. — А мы — свидетели, что ты пришёл на рыбалку в половине шестого утра, а он, покойник, загнулся, мол, раньше.

Юра Тимошенко вставил нужную фразу:

— А какой же врач на это пойдёт?

Левитан засуетился и посмотрел на меня. Я, не задумываясь, сказал, что любой немецкий врач напишет всё, что скажешь, если увидит пятьсот марок. Левитана от этой суммы немного передёрнуло, но перед лицом военного трибунала он согласился.

— Если всё получится, — добавил я, — нужно будет ребятам накрыть стол. Левитан умоляющим голосом просил ему помочь. Я послал Левитана домой спать. Мы вновь переодели «жмурика», вызвали полицию, рассказали, что мы нашли труп и привезли его сюда с того берега.

Труп увезли. Потом я явился в морг и попросил врача, чтобы мне дали справку, отчего наступила смерть, и когда это произошло, якобы для наших следственных органов. Такую справку я получил, в ней было указано, что смерть произошла от удушья два дня назад.

Левитан дал мне пятьсот марок для подкупа врача, но я тянул с ответом.

Через два дня я сообщил ему, чтобы он готовил банкет для нас. Дал справку, с которой он пошёл к переводчику и пришёл в дикий восторг.

— Ты гений, Борис, — сказал он мне и поцеловал меня в лоб, как покойника. Левитан накрыл для нас стол, как для дворников. Мы прекрасно понимали, что с его скупостью он этим и ограничится, но, имея его пятьсот марок, докупили продуктов и устроили шикарный банкет. Выпивая и закусывая, никто не мог сдержать смеха. Левитан тоже веселился, не подозревая, что за нашим смехом кроется.

Когда банкет подходил к концу, я встал из-за стола и попросил внимания. Я рассказал, как было дело с покойником. Левитан сказал ряд нецензурных слов в наш адрес, поднялся и ушёл, хлопнув дверью. Весёлая ночь нам выдалась.

До самой демобилизации Левитан не мог забыть мне этого случая.

КОВАЛЕВСКИЙ

Ковалевскому было лет под пятьдесят. Он был услужлив, как собака. Все зубы у него во рту были железные. Ему их вставил в Киеве дантист-ювелир. Сделал это так, что рот у Ковалевского не закрывался, и поэтому дикция была у него полностью нарушена. Когда Ковалевский здоровался, казалось, что из его уст сыплется мат. Незнакомые люди порой на его приветствие тоже отвечали ругательствами.

На фоне этих железных зубов торчала закрутка махорки, а изо рта выходил дым — было такое ощущение, что затопили печь «буржуйку». Походка у него была шлёпающая, на всю ступню. Он её выработал для экономии. Как Ковалевский объяснял, при таком хождении меньше изнашивается обувь. Когда он ходил, он походил на танцующую лошадь. Он брился и мыльную пену не смывал, вытирал платочком, а потом этой пеной стирал носовой платок. У ничего не пропадало, как у немцев.

Когда он пел в хоре, зрители только на него обращали внимание. Дело в том, что он каждое слово в песне изображал. При слове «самолёт» он смотрел вверх, при слове «танкисты» он смотрел вниз и как будто провожал их взглядом, если встречалось слово «фашист», он хмурил брови, что выражало ненависть к ним. Зато при упоминании партии и Сталина, Ковалевский расплывался в широкой улыбке, показывая все свои тридцать два железных зуба, и от умиления так наклонялся вперёд, что несколько раз сваливал стоящих впереди певцов, а однажды умудрился вместе с ними упасть на оркестр. В дальнейшем певцы, знавшие его махровый патриотизм, как только в тексте встречались «Сталин» или «партия», брались за руки, чтобы удержать его порыв и избежать падения.

Ковалевский был всегда у телефона, начеку, особенно он угадывал звонок начальника ансамбля. Он брал трубку и говорил с ним, стоя по стойке «смирно». При рапорте начальнику он подходил к нему шлёпающей походкой, весь наэлектризованный, прикладывая руку к козырьку, и так сильно прикладывал ногу к ноге, что сам себя подбивал и падал навзничь. Это всегда вызывало дикий хохот у нас, стоящих рядом.

В том, что Ковалевский был действительно патриотом, я убедился лично. В Германии в городе Бабельсберге мы жили на частных квартирах с немцами. И вот однажды начальник попросил меня вызвать Ковалевского. Было без пяти минут двенадцать ночи. Когда я открыл дверь в квартиру Ковалевского, то услышал громко играющий гимн Советского Союза. Зайдя в комнату, я застал такую картину: Ковалевский стоит на постели в солдатском белье, навытяжку, приложив руку к козырьку, и поёт гимн. Из кальсон виднелось его мужское достоинство. Рядом по стойке смирно в своей постели стоит немка-старушка и старый немец. Маленький мальчик лет пяти тоже стоит в своей детской постели.

Как потом я выяснил у немцев, ежедневно ровно в двенадцать часов, как только начинали играть гимн Советского Союза, Ковалевский сам вставал и поднимал всех немцев. Конечно, ложась рано спать, Ковалевский мог выключить радио, но он это бы считал преступлением перед партией и Сталиным.